Давно растворилась в мареве высокая плотная фигура Бирюкова, а все еще никто из ошарашенных казачат не мог прийти в себя. Опомнились — и давай таскать пригоршнями пыль и старательно засыпать щели между вновь уложенными плитками.
Усердствовал в наведении порядка атаман, считал своим долгом вникать во все мелочи станичной жизни.
Нравится фельдфебелю пробраться в холодную осеннюю слякоть к хлебозапасным магазинам, неслышно подкравшись, застигнуть дремлющих казаков охраны врасплох и, заорав на них во всю глотку, начать хлестать плетью по чем попало.
Или, прознав, что на хуторах стали подваривать самогон из кишмиша, самолично проехать туда, а уже в виду куреней растянуться на линейке, притворившись пьяным, повелеть кучеру неслышно подъезжать, поравнявшись же со строением, вскочить и бежать в сарайчики и хатки, опрокидывая на ходу чашки, чугунки и макитры, куда могли бы схоронить наготовленное зелье.
Глава вторая
Война с германцем круто изменила станичную жизнь, казавшуюся до того безмятежной. С каждым новым призывом, новыми проводами на фронт пустели хаты.
Загадывал Пантелеймон Тимофеевич большую думку. На хлеб надеялся в том году как никогда, и было тому причин немало. Петра надо снаряжать, да в гвардию, известно, абы в чем не отправишь. Такие сборы все вытрясут, к тому же за двоих младших в реальное вносить плату потребуется. Как на грех, хлеб неважный в том году вышел. Кубань с троицы разлилась, затопила Красный лес так, что деревья на аршин стояли в воде. Потом на паи она хлынула. Весь месяц нивы залитыми стояли. Так что хлеб собирали только там, куда вода не смогла подняться, или с тех мест, откуда она быстро сошла, с тех, что повыше были. Приезжали из города чиновники, определяли убыток, что нанесла «троецька вода», да что толку? Помочь, так никому и не помогли…
А тут Петра женить пора подошла. Казак из него будет гарный, всем на загляденье. И ростом и лицом хоть куда — чернобровый, кровь с молоком, телом крепкий, засмотришься на него поневоле, особенно когда на коня сядет. Думал о нем отец, немало передумал. Меньшие пусть доучиваются, а Петра женить надо. Да он как будто и нашел себе кого-то, но пока не говорит. Упрямый, сам ни за что не скажет. Догадывался, конечно, отец, где допоздна стал пропадать Петро, да разве вытянешь из него? Ни слова. Была б мать жива, той бы он все сказал, открылся, а с этой они что-то не ладят. Не особенно.
Дело к покрову шло. Как-то утром, еще серело, Петро выпускал барашков из базка, а отец остругивал топором новый кол из акации, чтоб на время подпереть поломанный плетень. Случился между ними такой нескладный разговор:
— Что это ты, Петро, разгулялся две ночи подряд? — поинтересовался Пантелеймон Тимофеевич. — Ты что, нашел себе кого, так скажи. Женить, может, тебя, так женим. Невесту мы тебе подберем хоть куда. Сватов засылать будем.
— А я и без вас подобрал. Можете засылать, — ответил сын.
— И чья ж она такая? Не Пашка? То-то я и подмечаю, как она в землю смотрит, когда здоровается.
— Она, — ответил Петр, и щеки его и без того здорового цвета покрылись румянцем.
— Ну вот, а то и думаю: что-то не так с Петром, что-то тут такое есть. Смотри какой — ни слова, ни полслова. Бирюк какой-то стал. Отец я тебе или кто? — закончил Пантелеймон Тимофеевич.
И пошли «старосты» после краткого угощенья хлопотать за Петра, а вместе с ними и Василек с Павлушей. Мачеха, отряхая руки от муки, вручила им паляницу, и те отправились, ободренные напутствием: «Помогай вам бог!» Приехали к дому невесты, вошли во двор. Встретил их на пороге хозяин, отгоняя собак. Поднесли ему паляницу со словами:
— Принимай, Алексей, хлеб-соль, а с ним и нас, да спрашивай, чего пришли.
Хлеб-соль отец принял, поцеловал его, повел гостей в хату. На лавку присел. Отвечать не спешил — с мыслями собирался. Да и цену себе и «товару» своему знал хорошо.
— Чего пришли?! А откуда я знаю? Надо будет — сами скажете, не маленькие.
— Мы люди степенные, без дела не ходим по хаткам. Говорят, у вас продается что-то, хороший, слышали, товар у вас есть. Ну а у нас купец неплохой. Сойдемся, может, в цене? — издалека начинают «старосты».
— Вон чего! Тут надо подумать. — И отец с матерью, а за ними и Прасковья уходят за стенку.
Вышла наконец дочь после переговоров с родителями, и один из «старостов» спрашивает ее:
— Ну, дивчина, пойдешь за нашего хлопца?
— Не знаю, то як батько та маты, так и я, — вовсе растерявшись, отвечает она.
Тут и распили прихваченный с собою магарыч. Когда уходили, то на самых воротах один из «старостов» нетерпеливо спросил у отца невесты:
— Так когда ж рушники будут?
На что тот степенно ответил:
— То не к спеху. Нехай сват да сваха прийдут, побалакаем…
И так и так наряжался Пантелеймон Тимофеевич, и сапоги добрые из своего гвардейского сундучка достал и отполировал, как на смотр, словно новый самовар засияли носочки и голенища. На каблуки новые подковки подбил, черкеска выглажена, газыри начистил.
Когда шли по улице, из окон подолгу на них выглядывали соседи, рассматривая то начавшего стареть урядника, то его жену, крепко сбитую, намного моложе его.
Добрались наконец. Говорили о том о сем, а потом вдруг Лукьяненко и спросил:
— Так рушники когда ж будут?
На что будущий тесть ответил ему:
— Мы вас знаем, а вы — нас. Молодые наши друг о дружке также все знают как будто. Так что мы не сомневаемся. Потому что семьи наши обе работящие, свой кусок хлеба каждый добыть сможет. Ни пьяниц, ни воров, ни лодырей ни в том, ни в другом роду не водилось…
От хаты к хате пошла невеста с дружкой по станице. Заходят к родичам и знакомым, отвешивает невеста поясной поклон, придерживая с непривычки фату, украшенную лентами разноцветными да белыми цветами:
— Просили батько и мать, прошу и я на хлеб-соль, на рушники.
Потом женихова близкая родная с «боярином» пришли в невестин дом. Образами и хлебом благословляли молодых родители. Те целовали в ответ и образа, и хлеб, и руки, и лица благословляющих.
Вот и за стол садятся. Невеста раздает подарки — свекру, свекрови, «боярину», дружке — по платку, а «старостам» — по рушнику, были которые тут же надеты через плечо правое. И все это под свадебные песни — и про разлуку невесты с родным домом, и про тяжелую долю в чужом дому. Начинается угощенье, которое нет-нет да и прервется просьбой тестя:
— Ой, моченьки ж моей нету! Пиднóсь, стара, по чарци!
Тут и родичи невесты, те, что побойчее, выговаривают подарки от жениха: что теще, что тестю обещает он подарить. На том зарученье и кончается. Назначили день венчанья. И не было дня, чтоб Петро не побывал у своей «голубы». Причины для того находил разные.
Отцы ходили к попу, чтоб все уладить, не забыв прихватить с собой курицу, пирог да бутылку водки. Чтоб сподручней разговор было заводить.
А свадьба приближалась. С пятницы пекли высокое свадебное угощенье — каравай, борону, барило, шишки. Из вишневой веточки сделали «гильце», украсили бумажными цветами, колосками жита. Когда каравай был готов, с песней «Славен вечер, дивен вечер» водрузили в него это «гильце». Запекли в каравай монету на счастье молодых, поверх положили ягоды калины и блестящие леденцы разноцветные.
Собрали со всей станицы родичей жених с невестой, каждый своих сзывал, раздали «шишки» как знак приглашения и пропуск. Вот наконец набрали «поезд» из жениховой родни, взяли приступом ворота. И «князь молодой», «богатый», «красивый», «храбрый» стоит позади всех, а боярин с дружкой отбивают тещины словесные нападки. А когда вышел Петр, тут действительно приумолкли все — увидала теща, что не кривой, не хромой, а красавец стоит перед нею что надо.