— За все слова твои нелестные заберем к себе княгинюшку молодую, — смело заявляет дружка.
— Только выкуп. Тогда и берите, — сдается наконец противная сторона.
Забирают немедля невесту на повозку. Гордо восседают на ней жених с невестой, позади друзья-казаки гарцуют. Всем встречным молодые кланяются. После венчанья наконец «поезд» объехал три раза вокруг каменной новой церкви и направляется к женихову дому.
Подъехали, вышли из повозки. Горит перед воротами костер высокий. Дружка первым прыгает через него и уже со двора зазывает молодых. На руках Петр под визг детворы и восторги стариков проносит нареченную свою через пламя. Стоят теперь перед ними Пантелеймон Тимофеевич с мачехой. У него в руках хлеб, у нее крышка от макитры, где опара киснет, в одной и жито — в другой. Сыплет она молодым за шиворот зерно. А возле самого порога обсыпают их хмелем, конфетами, серебром и медью.
Усаживает отец молодых за стол. Садятся на кожух, вывернутый кверху шерстью. Подымают чарки, потом еще. Тут и время подарки подносить молодым на будущую их жизнь, да многие из присутствующих вместо того отделываются шутками: «Дарю тебе коня, что по полю гоня!» — и все в таком роде…
Кончилась свадьба, и начались будни. Подошла вскоре и Петру очередь призываться. Справили ему по этому случаю дикого совсем, степного красавца коня, для чего свести со двора пришлось отцу лучшую дойную корову. Хоть и голосит жинка, да конь уже, слава богу, на конюшне, гроши за него хозяин конского завода пересчитывает. Да и двое младших в реальном учатся за спасибо, что ли? Вот и выкручивайся тут, Пантелеймон Тимофеевич, как знаешь, успевай только, поворачивайся!
Одно дело — привести во двор, поставить в конюшню коня. Туда, конечно, на то место, где в свое время в готовности содержался и его строевой конь на случай призыва, под тем же навесом из камышового настила на балках. чтоб в случае чего дождь не промочил, воробьи и голуби, не дай бог, не попачкали. Это одно дело. Другое — приручить его, объездить. Такой конь не для хомута предназначен. Он к седлу да к легкому степному ветру, к шпорам привыкнуть должен, с кровавого поля чтоб, случись, полуживого хозяина к своим все же доволочь. Вот к чему предназначен такой конь.
А пока что нужно было, чтобы показали, как того требует устав, казак и конь его строевой на смотру полный лад, чтоб были они как нитка с иголкой. Сегодня, покуда батько с матерью еще не вернулись с заутрени, Василь с Павлушей спешат отпирать широкие, чтоб возом ехать, из длинных досок ворота. Петро уже вывел из прохладной темноты конюшни, крытой прошлогодним, еще свежего зеленовато-желтого цвета камышом, во двор своего любимца. Шарахнулись в сторону, задрав чинно кверху клювы, уже начавшие краснеть к холодам, растопырив косыми парусами широкие крылья, гогочущие гуси, перелетев через длинное деревянное корыто возле низкого колодезного сруба. Оно во время жары наполнялось младшими братьями если не до краев, то уж, во всяком случае, до половины водой, чтоб не рассохлось часом, на стенках его наросты бурых с зеленью и мягких, как конские губы, если потрогать, водорослей. Телята тупо выпуклыми беззащитными глазами уставились на них из-за плетня своего базка.
Рослый, буланой масти степняк с опаской косит по сторонам. Петро с достоинством и плохо скрываемым волнением держит руку на уздечке. Длинноногий красавец, крепкие мускулы которого твердой сталью при шаге означиваются под свежим и шелковистым, как у апрельской озими от ветерка, лоском почти прозрачной кожи с бугорчиками жилок кровеносных сосудов, с виду спокоен. Посередине двора, нет-нет да и потрепывая коня по холке, изловчившись, Петро взметнулся и слился вмиг с сильным и ладным телом горячего дончака. Да невзлюбилась та ноша коню, и, встав на дыбы, попятился, грохнувшись наземь спиной, вольный с рожденья дикарь. Но увернулся брат и ловко соскочил на землю, упершись крепкими ногами. Руками же, богатырской силой своею едва сдерживал своенравного новобранца.
— А ну ты, Павлик! — крикнул Петр подоспевшему реалисту. Только вцепившись в гриву и обжав босыми ногами теплые бока, Павел замер, пока старший брат при попытках коня вздыбиться терпеливо осаживал его вот уже в какой раз тугими лентами натянутых от задранной кверху конской морды поводьев.
Выждав, пока лошадь не ухоркалась, Петро бросил бразды, сам же едва увернулся вбок. Конь, учуяв волю, понес, сумасшедшим копытом вызванивая уже за воротами над октябрьской, хотя и не остывшей, но все же предзимней, с пожухлой травой, землей. Он летел, шелестя возле самого уха Павлуши ветерком сухой гривы, мимо соседского ветряка с тихими крыльями, по белой дороге к Васильченкову двору. Выметнулся вмиг на пустую толоку, а там только земля гудела и гнулась под сильным конским тоном да горклый кизячный вей сливался с терпким запахом сухой полыни, острым теплым потом нежащей шеи и сусликом посвистывал в светлой, цвета мелькавшей под копытами толоки гриве…
Обратный путь проскакали ровным наметом. Когда посреди двора Павел осаживал мокрую храпящую лошадь, Петро подбежал, помог брату спрыгнуть на землю, ласково охлопал атласные от пота конские бока. Крупная нервная дрожь понемногу сходила, конь успокаивался, все реже и тише подрагивал.
Все же с конем тем не вышло службу нести Петру. Придирчивая и строгая комиссия в отделе, в Славянской, признала полюбившегося всей семье красавца негодным к службе. Пока везли его в тесном и душном от скученных животных товарном вагоне с двуглавыми российскими орлами, потер в кровь и расцарапал бока горячий степняк. Пришлось Петру там же расстаться с недолгим другом, а в далекую столицу добираться с новым.
Не часто приходили от Петра письма. Отец с гордостью показывал родичам и знакомым фотографию сына в полный рост, которую тот прислал со службы.
Был февраль 1917 года. На Кубани стояли такие морозы, каких не помнили и столетние старики. Особенно лютым выдался день 11 февраля. Термометр у аптекаря Шнейдера в Ивановской показывал 22 градуса по Реомюру. Хорошо, что совсем не было ветра. А к вечеру в станице наблюдали настоящее столпотворение — от края земли к нему поднимались столбы света, точно такие, как видел Пантелеймон Тимофеевич в Питере. Так там и ночь в день превращается летом, а зимой наоборот — одна ночь и ночь, света белого не увидишь.
Но проводили под разухабистые мотивы масленицу, и морозы как рукой сняло. К концу месяца прилетели скворцы, а через неделю, в первых числах марта, побывавшие в Екатеринодаре на старом базаре ивановцы рассказывали, как Кубань подбирается к домам в самом городе неподалеку от пристани.
Все, казалось бы, шло своим ходом. Областные газеты все так же писали, что, где и почем можно купить. По четырнадцать копеек за штуку предлагались петровские или же шотландские сельди…
Однако уже 4 марта городская екатеринодарская дума направила делегацию к начальнику Кубанской области генералу Бабычу. Был поздний час — около девяти часов вечера. К атаманскому дворцу на Бурсаковской, минуя памятник Екатерине, подходила группка людей, перед которыми и без того стоявшие по уставу атаманские ражи вытянулись в струнку. Это были уполномоченные, гласные думы, предводительствуемые городским головой Сквориковым. Разговор был недолгим. В тот же вечер в присутствии этой делегации наказной атаман и заявил, что он «слуга нового правительства».
Причиной такого рода декларации послужили события, происшедшие несколько ранее в Петрограде, о которых местная газета писала так:
«В Таврический дворец явились делегации от гвардейских частей и казачьего конвоя Его Величества. Их встретил депутат — казачий офицер Караулов, произнесший большую речь, после чего гвардейцы и конвойцы заявили о присоединении к новому правительству».
Там же помещалась телеграмма об отречении государя от престола, о большой речи Милюкова в Государственной думе. Тот разъяснял, что царь отрекся от престола в пользу своего малолетнего сына, что регентство принял на себя великий князь Михаил Александрович.
Рабочие бастовали. Они выходили на демонстрации. Уже 5 марта 1917 года Екатеринодарский Совет рабочих депутатов постановил командировать в Петроград делегацию с ходатайством «о смещении начальника области М. А. Бабыча и замене его другим лицом». Через десять дней по назначению буржуазного Временного правительства комиссарами по Кубанской области стали некие Бардиж и Николаев, верные слуги министров-капиталистов. Днем ранее, 14 марта, они разыграли спектакль. В екатеринодарском войсковом Александро-Невском соборе состоялась присяга чинов штаба и областного правления на верность Временному правительству. Полученное там же сообщение о первой победе русской армии на фронте после переворота было встречено дружным «ура». И выходит дело — вывеску поменяли, а суть осталась все та же.