Мало-помалу февральские события в Петрограде запоздалым эхом стали отдаваться и в Екатерине даре. Писали о переходе на сторону революции кубанцев, которые несли на ту пору службу в столице.
А вскоре и на улицах войскового града смогли подивиться на шествие немногочисленных «самостийников», распевавших свой гимн «Ще не вмерла Украина». Пашковцы послали в Петроград на имя председателя Государственной думы обращение, в котором высказывали пожелание о переименовании Кубанского казачьего войска в Запорожское. Но было много и таких, что спрашивали: «Ну и что ж? Пусть республика, лишь бы только хороший царь был…»
Со страниц газет стали раздаваться голоса с требованием изъять из собственности огромные земельные наделы, прикарманенные разными путями господами Бабкиными, Николенко, Часовниковыми, Стрельцовыми и прочими. Их так и называли — «земельные короли».
Временное правительство приступило к осуществлению своего лозунга «Все для победы! Война до конца!». Тщетно взывало оно к сознательности граждан: «Каждая незасеянная десятина земли будет непоправимым ущербом для обороны».
По станицам казачки и иногородние осаждали правления. Они требовали выдачи положенных им за ушедших на фронт мужчин продуктов по карточкам. Цены на рынке стали баснословными.
«Жертвуйте сухари для наших пленных через шведский Красный Крест», — взывали газеты.
Пантелеймон Тимофеевич, опасаясь за судьбу Петра, отправил в Питер телеграмму. Так как с деньгами стало совсем туго, да и не привыкли тратить их по пустякам, то перед отправкой ее в казармы на Шпалерную долго обдумывали текст. Наконец сошлись на том, что достаточно и одного слова. Оно было найдено и оказалось самым главным. «Живой?» — спрашивал отец.
В связи с последними событиями реалисты тоже почувствовали волю. Им стало казаться, что теперь у них появилась возможность свести счеты с некоторыми из ненавистных им преподавателей. Но так продолжалось недолго. Директор училища, ярый монархист Штепенко, быстро пресек всякие их поползновения к вольностям. За малейшие провинности стали жестоко наказывать, и даже ставился вопрос об исключении нескольких учащихся. Краткий медовый месяц закончился, и началась подготовка к событиям куда более серьезным…
И без того строгий на вид отец стал вовсе замкнутым. Он с тревогой, которую ни от кого не скрывал, ожидал ответной телеграммы. А ее все не было и не было. Была у него и другая думка, не менее тревожная, — 66 младшие должны доучиться, что бы ни случилось. Он усвоил это подобно тому, как знал, что вспаханную ниву надо засеять, а потом собрать с нее урожай. И никуда тут не деться, потому что, как говорится, умел начинать, сумей и до конца довести дело. Как ни приходилось ему тянуться, лезть в глаза к тем, кого он в другое время обошел бы десятой дорогой, но все же с врожденным крестьянским упорством стоял на своем — пусть мы свой век в грязи прожили, но дети в люди выйдут, выучатся.
От таких забот у него голова шла кругом. Что еще будет с меньшими? Не лезли б ни в какую кашу, когда кругом такое творится. Он не забыл историю с гимназистом Карповым и учителем Дудкой и не хотел, чтобы и его дети ввязывались в какие-то иные дела, кроме учебных.
С большим трудом удается ему в последнее время сводить концы с концами. То недород — кубанская вода на нивах почти целый месяц простояла, то свадьба, а тут пока Петра проводили в гвардию — крепко вытрясся. Потому и трудно так ему оплачивать учение Василька с Павлом. Какие теперь деньги? Слезы! Пока в руках — есть они, а как куда пошел, считай, там и остались копейки. Того не возьмешь за них, как то перед войной было. Приходят они трудно, да уходят легко.
И пришли на память Пантелеймону Тимофеевичу те слова, что сказал ему Савченко тогда на процессе в зале окружного суда, когда сидели они почти рядом и слушали разбирательство об ивановских конокрадах. Кто ж спорит, на своем степу много не разживешься, капиталу не накопишь. Но, как и предки его, живет он так день за днем, год от года, и нет у него никаких мыслей о чем-то другом, кроме той жизни в своей станице, службы, работы на ниве, отцами завещанной, работы тяжелой и подчас неблагодарной. Он, как и многие, понимает и видит, что жизнь обходит его стороной и движется куда-то дальше в непонятном для него направлении. Но предпринимать что-либо он не хотел, да и не мог. Силы не те — шестьдесят годков вот-вот стукнет. Копить деньжата, чтобы пустить их при случае в дело, ну там лавку завести или что-то в этом роде? Нет, не уподобится ни он, ни вообще любой из ихнего рода екатеринодарским купцам, допустим, или плутоватым грекам, что успели прибрать к рукам своим всю торговлю по области, табачное дело и хлебные ссыпки. Всю жизнь копаться в грошах, как воробей в конском дерьме на дороге? Нет, негоже такое занятие для казака, недостойное дело, нестоящее.
Потому и выходило так, что тому, кто работал из года в год от рожденья до гробовой доски на своей ниве, всей семьей от мала до велика, — едва хватало на пропитание. А те же, к кому они свозили хлеб на ссыпки, те, не ударяя палец о палец, записывать едва успевали на свой счет кругленькие суммы. Многих из таких владельцев никто в станице и в глаза не видал. Но в отчетах и ведомостях подобные личности значились по станице Ивановской как имеющие самый высокий годовой доход. «Кому — война, а кому и мать родна», — подумал Пантелеймон Тимофеевич, отмечая в памяти появившиеся за последние несколько лет в Ивановке лавчонки, разросшиеся кирпичные заводы, паровые мельницы…
В конце июля 1917 года в Ивановской был, в который раз за последнее время, станичный сбор. На этот случай приехал из отдела для присутствия на сходе есаул. Отношение населения станицы к Временному правительству было основным вопросом, который навязал казачеству комиссар Бардиж, кадет по убеждениям.
— Граждане казаки, — начал есаул, приосаниваясь. — Как вы теперь знаете, по многим станицам нашего отдела, да и по всей области проходят станичные сборы. Насколько мне известно, повсюду принимаются решения о том, что наше кубанское казачество жить должно дружной семьей и строить жизнь на новых началах. Скоро в Екатеринодаре собирается Войсковая рада, и ваши депутаты будут решать этот вопрос.
Но нас должно волновать другое. Вы не хуже меня знаете, как разные газеты и съезды в последнее время только и знают, что судачат про то, быть или не быть нам, казакам. Я же, как и все вы, твердо заявляю здесь, что наше кубанское казачество обязано сохранить чисто кубанскую самобытность и собственный уклад жизни. Мы с вами все это без посторонней помощи выработали на протяжении целых веков. И никто не должен вмешиваться в жизнь казаков, а тем более мешать нам устраивать ее по своему усмотрению. Мы должны пользоваться добытыми революцией свободами так, как это сами понимаем. Самоопределение — вот что нам нужно. Только тогда и сможем жить вполне свободной жизнью казака-демократа! — закончил оратор, озирая собравшихся возбужденными глазами.
— Вот именно! — поддержал его атаман Бирюков. — Мы никому не дадим, чтоб подсовывали нам черт знает какие понятия! Нечего требовать от нас какого-то переустройства нашей жизни. Знать не хотим про неизвестные нам правила и программы. По-нашему, все это посягательства на добытые нами гражданские свободы. Хватит! Накормили нас бывшим царским гнетом! За что уродовали жизнь казака? Кто превращал его в раба и послушного исполнителя велений царских приспешников? Мы хотим жить свободной жизнью! — прокричал он, будто увидев перед собою полчища врагов.