Садовое заведение братьев Шик предлагало деревья, розы, букеты, венки, комнатные растения, семена. На Новом базаре у братьев Бабаджанянц на складах лежали лимоны, апельсины, мандарины, шла торговля крымскими и персидскими сушеными фруктами, ахалцихскими яблоками и грушами.
Там же, на Новом базаре, зазывали подойти к прилавку отведать окороков тамбовских или полтавских, копченой колбасы московской — это у Белова. В молочном ряду в ларях — сыров: швейцарского, голландского, бакштейн, литовского зеленого, тильзит, брынзы, масла парижского, голыптинского, топленого — это уже у Антона Ивановича Миндрено.
Но попробовать что-либо из этого попросить купить Павлуша, конечно, и не помышлял, потому что он никогда не видал, чтобы отец что-либо из этих сказочных предметов пытался хотя бы удостоить взгляда. Он обычно торопил, стараясь поскорее увести мальца от соблазна, говоря что-то вроде такого: «Ну, чего стал? Игрушек не видал? Баловство…» И Павлуша, как само собой разумеющееся, понимал, что все это ни к чему, он смотрел на все это как на живую картинку, да еще за толстым стеклом. То, что у них есть дома, вот это их, за него не надо платить деньги. Все же, что они видели в витринах и на прилавках, только баловство, оно не про них, а для господ в чистых манишках, с белыми руками…
Летом 1917 года семейная необеспеченность стронула Павла и его старшего брата Василия с насиженного места. Надумали они отправиться попытать счастья в городе. Отец не стал отговаривать парубков, уже отпустивших усы. «Попытайте счастья, дети», — только и сказал он. У старшего брата Петра — он недавно объявился и жил теперь, затаившись, на хуторах — выпросили денег на дорогу. Выделил червонец, и они воспрянули духом. Выйдя из станицы, верст пятнадцать, балагуря и горланя от избытка чувств озорные песни, братья шли пешком. От станицы Ангелинской до Екатеринодара тратиться на билет не пожелали. Доедем и зайцами!
В городе посоветовали им обратиться в «Хлебармию», организацию, по слухам, солидную и большую. Там всегда требовались рабочие руки…
В первую ночь остановились на постоялом дворе «Полтава», уплатив 40 копеек, всю ночь проворочались с боку на бок от огненных укусов клопов. Утром пошли в поисках работы по адресу.
Громадина трехэтажного здания из красного кирпича, широкие гулкие коридоры с людской сутолокой, просторные светлые комнаты, где, должно быть, сидят важные столоначальники и писаря, — тут ли глазам не разбежаться? Была бы удача!
Их внимательно выслушали и отпустили восвояси: «Ученики нам не нужны». Хотели устроиться в один захудалый трактир, что приткнулся сиротой у нового базара, да хозяин наметанным глазом оглядел станичников молоденьких, тут же громко хмыкнул, приударил рука об руку и, лукавя, спросил: «А кто за вас, ребята, поручится?» Поручителя не нашлось. И тогда Павел сказал: «Давай, Вася, пока время еще есть, в Ивановскую вернемся. Займемся хлебоуборкой. Кому мы нужны здесь?»
С досады сфотографировались на память у базарного фотографа. Тот долго прилаживался, укрывши голову черным рукавом, и наконец сказал им: «Готово!» Наскоро перекусили в обжорке возле Сенного. На счастье, встретили там знакомого казака из родной станицы, который и подвез бесплатно неудачливых путешественников до самой станицы. «Здравствуй, родная хата!» — в один голос крикнули братья и расхохотались от счастья…
И был митинг на церковной площади. Со всех концов станицы сходились казаки и иногородние на сбор. У всякого своя думка, та, покоя что не дает. Одному то, другому — другое. Не всякий знает, как оно еще повернет, на чью сторону переклонит…
Красные бойцы чуть в сторонке стоят, серые, еще от старой армии, шинели в скатках через плечо, винтовки с длинными штыками. Командир сам, Беликов, до пояса весь в коже черной, револьвер сбоку висит.
— Граждане казаки! Граждане иногородние! — И Беликов кратко, ясно говорит о своих бойцах, о всей Красной гвардии. Ему некогда, да и не привык он подолгу говорить. Советует ивановцам записываться в. его отряд.
Следом за красноармейским командиром выступил Никифор Донцов. Еще недавно служил на Кавказе. Фельдшер. Сослуживцы избрали его в полковой комитет. Ходили слухи, что с самим Шаумяном не раз встречался в Баку. Вернулся в станицу недавно, но редко какой сбор проходил без его участия и споров. День и ночь теперь он пропадает в правлении — всех комиссарских дел не переделать и за год, а что ни день, то новые заботы…
— Думается мне, товарищ Беликов правильную позицию занял. Он набирает в отряд сознательных бойцов и не затаскивает никого силком — вольному воля. А вот те, кому дороги наши семьи, нивы наши и хаты, пусть покумекают те, что будет с нами, как кадеты явятся?.. Они не станут вот так церемониться — в два счета под метлу всех вас сметут в свою белую банду — и спрашивать не станут никого. Так что выбирайте, как вам и с кем сподручней. — Руки его во все время выступления теребили околыш фуражки, изредка он касался рукой то светлых, коротко подстриженных усов, то русых, гладко зачесанных назад волос. — Каждый из вас лично вступает в этот отряд, — закончил Донцов, и притихшая толпа не шевельнулась после этого еще какой-то миг. Только откуда-то с кузни, со стороны Омельченкова двора ветерок доносил тяжелые звуки молота.
Не спеша, сперва один, потом и другой, третий, а там и целый десяток, подходили к столу и записывались ивановцы. Робко сначала, затем посмелей — и через какой-нибудь час готов был список добровольцев — молодые по большей части. Больше двадцати человек записалось.
На другой день собрались добровольцы к станичному правлению, погрузились на три обывательские подводы и тронулись в путь.
Далеко за станицу, за лиман провожали их родня и знакомые, пели, целовались, плакали. До самой паровой мельницы Авако провожал станичников с беликовским отрядом комиссар Донцов… Жал каждому руки, желал победы и возвращения живыми домой.
Была середина марта. Павел сидел за уроками.
Еще с порога, разуваясь, отец начал:
— Приехал дальний родич из Ново-Ивановки. Там уже, говорит, неделю назад встречали Корнилова.
— Генерал какой или еще кто? — полюбопытствовала мачеха, вытряхивая из черного чугунка и поливая горячую картошку постным маслом. — Опять все за то да про то ж?
— За веру и отечество идет биться. Этих генералов ничему другому и не научили. Выстроили, говорит, на церковной площади, как при старом порядке, почетный строй — старые и молодые казаки стоят — ждут. Стол зеленой скатертью накрыли, поставили под тополью самой большой. Хлеб-соль тут же, как водится, для самых дорогих гостечков. Смотрят, конвой показался человек с тридцать, из черкесов все — кони под ними — огонь, да и сами как на подбор — глаза так огнем и сверкают, брови черные. Знамя потом, черный орел двуглавый лапы по сторонам распустил. А сзади уже тачанки — кубанцы-рубаки на сытых конях. Ну а посередине, в самой тачанке в коврах восседал Корнилов важно — сухой такой, говорит, подтянутый, глазки маленькие, колючие, так и буравят.
Атаман ихний Кузьма Христофорович Барылко скомандовал: «Смирно!» — и рапорт генералу отдает. Человек с триста стоят «на караул», шашки долой.
Корнилов похвалил их, а потом уже стал агитировать:
«Вы, — говорит, — казаки, всегда были дороги моему сердцу. Вступайте, — говорит, — в мою доблестную русскую армию», — и все такое. Будем сражаться за веру и отечество до победы. Обещал каждому полное обмундирование, сто шестьдесят рублей каждый месяц, а после победы — по двести десятин земли на душу.
— Обещав пан кожух, так и слово его тэпло, — вставила мачеха.
— Слушали все это, конечно, станичники, слушали, молчали, головы поднять не смели. А стали записываться — шестнадцать человек с трудом набралось. Дураков нет!