— Иду я по Красной, значит. Вижу — проехали двое на велосипедах. А кто — разберешь впотьмах разве? Смотрю, по дороге валяется вот это. — И он протянул прокламации дежурному. Тот на миг оторопел, затем, словно очнувшись, выбежал из правления как ошпаренный. Во дворе стояли несколько человек.
— Никто тут не проходил? Или проехал, может, кто? Вы ж тут стояли?
— Никого не было.
— А на велосипедах двое проехали — не видел, что ли? — перебил безусого парня урядник.
Дежурный продолжал допытываться:
— А кто такие, не заметили? Станичные?
— Да один — учитель, кажись, наш, Дудка Василий Давыдович. Другой — хлопец. Не знаю только, чей он.
— Карпова, урядника, сын, вот чей. В гимназии, слышал, учится, — вступил в разговор третий казак, до этого молчавший.
— Павлушка, что ли? — радостно-зло вопросил наконец дежурный. — Мало ему отец чертей давал, видно. Я б его выучил — шкура б лопалась!..
Тут все повернулись на шаги, раздавшиеся со стороны церкви. Это спешил казак Кобицкий. Он также доставил в правление подобранную им прокламацию. И тоже после проезда на велосипеде Дудки.
Не успели озадаченные казаки прийти в себя, как к правлению подъехал сам Дудка. Он не спеша слез с велосипеда, приблизился к дежурному и начал так:
— Вы тут сидите, а по Красной листки какие-то разбросаны вот сейчас. Думаю, что некому их у нас подбросить, кроме девок. Они только что к дому Гладкого пошли гурьбой. Не теряйте ни минуты, а мигом схватите их всех.
— Какие девки? — все еще не веря ни в появление самого Дудки, ни вообще в то, что все это случилось в в какие-то считанные минуты, чуть ли не простонал дежурный. Он уже успел сообразить, что дело это очень поганое. Наедут теперь из отдела, да жандармы нагрянут — и пошел кавардак. Затаскают по судам. Мороки не оберешься!
На всякий случай он послал обход к дому Гладкого. Направились туда четыре казака. Однако ни единой души ни на улице, ни у дома названного казака они не встретили; Разве что вот учитель Дудка проехал с гимназистом, так они не в счет. Но, осмотревшись, возле дома Гладкого обнаружили множество белых листков. А когда, озадаченные таким поворотом событий, возвращались к правлению, то по дороге во многих местах наткнулись на разбросанные чьей-то рукой такие же листки. Кое-где они обнаружили целые пачки…
Около трех месяцев тянулось разбирательство. Наконец дело было закрыто, и рука чиновника вывела последние буквы документа, который начинался словами:
«Кубанское областное жандармское управление. 10 сентября 1905 г., № 599, г. Екатеринодар. Секретно.
Сего числа за № 598 направлено Прокурору Екатеринодарского окружного Суда. Закончено дознание по делу о разброске прокламаций 23 мая 1905 года в станице Ивановской».
Далее изложен ход событий, а заканчивался текст так:
«На допросе в качестве обвиняемых по 129 ст. Дудка и Карпов виновными себя не признали и заявили, что никаких прокламаций они не видели и не разбрасывали. Оба обвиняемых отданы под особый надзор полиции — Дудка — в станице Ивановской, а Карпов — в г. Екатеринодаре».
Загадочная эта история в тихой станице Ивановской, случай с гимназистом и местным школьным учителем, не менее таинственные белые листки на улицах — все это породило в среде станичного населения различные толки. Долго еще среди народа ходили слухи о неких злоумышленниках.
Пантелеймон Тимофеевич узнал обо всем этом на другой же день после происшествия, но домашним своим и вида не подал. «Время не такое настало, — думал он. — Не болтать же теперь на всех перекрестках по такому случаю». В станице и без того в последнее время только и разговоров было, что о большом митинге в городе на Сенном базаре, что все это потом окончилось политической демонстрацией с выступлением ораторов. Затем было шествие с венками, красными лентами и флагами. Власти бросили казаков, и те разогнали демонстрантов. Война с японцами довела народ до крайности. Еще в прошлом, четвертом, году в Екатеринодаре начались забастовки рабочих. Ходят слухи, что все это организуют социал-демократы. Они же за Кубанью стали устраивать маевки, в тайных типографиях печатать листовки. Одну такую подобрал и он сам однажды, когда ездил в город. Ему запомнилось, что начиналась она словами: «Довольно гнуть свои спины!» Расскажи он все это жинке или старшим дочкам, а те — к соседям, ну и пойдет куда следует. Что тогда? Время сейчас беспокойное очень. Говорят, казаки в Новороссийске отказались стрелять в рабочих. На Черном море матросы подняли восстание, и броненосец «Потемкин» ушел в Румынию под красным флагом… Вот они и рыщут, жандармы, ишь как навадились в станицу — ни свет ни заря, а они тут как тут, не сидится им в Славянской…
Возвращаясь как-то с Петром и Николаем с дальнего пая после укоса, Павлуша отлучился на минутку, чтоб подбежать к знакомому теперь и по рассказам дедушки памятнику. Здесь, за Красным лесом, среди запаханных полей, стоит этот простой крест, высокий, каменный, с текстом, выведенным славянской вязью. Он знал от взрослых, что такие кресты ставят на братских могилах русских воинов. Оглядывая сооружение, заметил над текстом крестик со скрещенным над ним оружием. Неспешно читается эпитафия, и слова ее мало-помалу приоткрывают завесу над тайной давным-давно разыгравшейся в этих местах трагедии:
«Командиру 4-го конного Черноморского казачьего полка, Полковнику Льву Тихоновичу, Есаулу Гаджанову, Хорунжему Кривкову, Зауряд-хорунжему Жировому, 4-м сотенным Есаулам и 140 козакам, геройски павшим на сем месте в бою с горцами, 18-го января 1810 года и здесь погребенным.
От Черноморских Козаков усердием Василия Вареника 1869 года».
Мальчик смотрел на металлическую ограду, словно охранявшую покой погибших, и перед его глазами проходили скорбные толпы народа из ближних станиц, которые стекались сюда в дни поминовений. И виделось ему, как проживавшая неподалеку отсюда бабка Караська зажигает дрожащей рукой лампадку в нише, с другой стороны креста. И рассказ деда вспоминался…
«Давно это было, не при мне. На том месте, где стоит сейчас памятник-крест, за Красным лесом, стоял кордон. Ольгинский назывался. Внутри — двор с казармами, складами и сторожевой вышкой-пикетом. Ворота запирались наглухо. В случае чего зажигали пучок соломы на длинном шесте. Этот сигнал тревоги замечали на другом сторожевом посту, и оттуда посылали подмогу. Ну так вот… На именины жинки того Тиховского-полковника собрались, говорят, почти все офицеры и казаков много с других кордонов. Человек с двести. За Кубанью-то пронюхали о таком деле от своих же, от кунаков, от кого ж еще? Ждут. Когда казаки развеселились путем, переправились через Кубань и набросились на крепость. Да взять ее не так-то просто было. Наши стали отбиваться. Пушка им здорово помогла.
И тут горцы, говорят, пошли на хитрость. Сделали вид, что отступают, а Тиховский, как сильно пьяный, приказал открыть ворота и выкатить пушку. Стали палить вдогонку. А горцы возьми да и поверни внезапно назад… Отрезали пушку от ворот. Вот тогда и порубали всех казаков как капусту. Тиховский обхватил руками ствол, лег на него, так его прямо на ней и зарубали. Только и успел крикнуть своим: «Не давай Магометам пушку!..»
Вот и все. А жену Тиховского взяли тогда в плен. Но сразу же с помощью тех же самых кунаков удалось ее выкупить у какого-то князя за Кубанью.
А так оно было чи не так — про то трудно судить. Другие так говорят: тогда из-за Кубани нагрянуло сразу до трех тысяч черкесов и бросились на Ольгинский кордон. Смяли его и пошли прямо на станицу нашу. Может, и так оно было, не знаю».
С возрастом Павлуша узнавал все больше и больше о многолетней кавказской войне. Но когда в городе он видел молодцеватых и стройных черкесских офицеров или невозмутимо возлежащих в ожидании покупателя дров на своих высоких возах бедно одетых горцев, ему было непонятно, кому и зачем понадобилось стравливать целые народы, воодушевляя их на кровавую распрю.