Всякий раз, когда Павлуша с отцом проходил мимо правления, он видел рядом с ним большое подворье. Бросался в глаза прежде всего, конечно, дом, сложенный из красного кирпича, длинный сарай, конюшня, возле которой с весны до самой осени росли и исчезали пирамидки заготавливаемого на всякую дурную погоду топлива — кизяков.
Кто станет спорить — Павел Леонтьев Савченко еще не самый крепкий по станице хозяин. Семья у него немалая, все есть хотят, это так. Но как это он сумел у всех на глазах за последние несколько лет «подлататься», как говорил отец, этого не каждый мог уразуметь. В последнее время Савченко и вправду никому не стал кланяться, это почувствовали многие, и кое-кто даже стал относиться к нему с некоторым уважением. Он и сам замечал это, когда шел по улице, нацепив оба «георгин» по случаю праздника. Знал он и о том, что судачили за его спиной, но мало интересовался подобного рода слухами, так как теперь считал, что на ногах стоит твердо.
Рассказывал Павлуше однажды отец, как довелось-таки ему выпытать у урядника Савченко про то, каким же таким образом тот богатство свое наживал.
— Земля у нас, сынок, по всему степу одинаковая. Но ты и сам видишь, что везде — горба не погнешь — будешь зимой локти кусать. Коши наши считай что рядом лежат, и наделы по числу душ мужского пола тоже как будто не слишком разнятся. А вот сколько ни бьемся мы, Лукьяненки, до Савченко нам далеко, как куцему до зайца. Где ж нам?! — начал отец.
Несколько лет назад судили в Екатеринодаре наших ивановских тыжнёвых[3] за допущенный по их вине самосуд над задержанными. Дело было, значит, так.
Под осень шло время. Уже со степа поубирали, посвозили хлебушек. На то время где-то на хуторах поймали каких-то двоих конокрадов. Не наши оказались, не станичные. Посадили их, конечно, в карцер. Приставили до них дневальных. Вот, значит, и стоят эти тыжнёвые, никого не допускают.
Да в нашей станице удержится разве новость долго? Как дождевая вода в сухую землю, так и она просачивается по хаткам. Через каких-либо полчаса сбежались к правлению сначала ближние, а там и те, что подальше живут, казаки. Стали упрашивать малолетков. Ну хоть глазком, говорят, дайте взглянуть, ничего ж им не сделается от того. Кричит один из них тыжнёвому:
— Та ты ж Василия Степанова сын?! А? Эх ты, батька твой такой славный, а ты чи не в него? Да отчини, не бойся. Не тронем мы их и пальцем, только в щелку глянем, кто такие и чьи будут.
Минут несколько всего продержались еще было казачата, а там подумали, видно, подумали, что плохого и правда конокрадам тем ничего не будет. И открыли на свою голову.
Дальше Пантелеймон Тимофеевич рассказывал о том, как считанные секунды понадобились тем, у кого сегодня увели коней и кому уже достаточно, казалось бы, отпущено было времени, смог чтоб свыкнуться с утратой быков или пары коней. Взбешенные хозяева так успели изуродовать задержанных, что, когда на крики и шум прибежал из своей комнаты атаман, было слишком поздно. На полу в полутемной прохладе карцера лежало два недвижных тела.
Пошли судебные тяжбы, волокита бумажная потянулась. Но вот и суд назначили. Кое-кто из ивановских, бывши на то время в городе по своим делам, оказался в зале окружного суда и слушал процесс.
Савченко сидел в переднем ряду. Пантелеймон Тимофеевич присел чуть сзади, огляделся. Увидев друг друга, они поздоровались и стали слушать. Через некоторое время Лукьяненко спросил соседа:
— А как вы считаете, Павел Леонтьевич, что будет этим хлопцам, тем, что на часах тогда стояли?
— Вы про них? — И урядник показал движением головы в сторону подсудимых. — Тут дело поганое. Сибирью дело пахнет, вот как. Думаю, что тут очень сурьезное обстоятельство. Года по четыре придется на каторге побыть каждому. Убийство! Не знаю, правда, может, малолетство их примут во внимание, да вряд ли.
И потом посреди этого с самого начала ставшего для него скучным разбирательства Пантелеймон Тимофеевич спросил у Савченко:
— Я извиняюсь, конечно. Вот вы, Павел Леонтьевич, говорят, богатство нажили, деньги за душой имеете какие-никакие. Неплохо я вас знаю как будто. Но что-то никак не возьму в голову — как все это вам удалось? Поделитесь, если не секрет, конечно.
И тот поведал, пока шел суд, где и как ему счастье подвалило:
— Лет с пятнадцать назад к юрту нашей станицы была прирезана земля, дополнительный надел, как вы знаете. Народу народилось к тому времени по станице порядком, да переселенцы с Украйны понаехали. Отставных солдат тоже записывали в казаки, особенно после кавказской войны. Что офицерам с полковниками отхватывали жирные куски от нашего общего юрта — про то и говорить не буду, вы это получше меня знаете. А юртовой земли сколько было, столько и есть. Нисколько ее не прибавилось с тех самых пор, как деды наши из-за Буга сюда перебрались служить государям нашим из-за земли и воды. Душевой надел и без того был неважный, а тут еще такие дела. Выход, конечно, нашли, как и по всем старым станицам нашим черноморским. В юрте станицы Тихорецкой нарезали нам дополнительную землю. Назвали Ново-Ивановский отселок. Поначалу, кроме воров и и ненужных обществу элементов, никто туда селиться не пожелал.
— Мой кум не так давно в гости туда ездил к своим, так, говорит, другой раз собака будет в ту сторону бежать — и ту заверну, хай ей грэць, той Ново-Ивановке, — вставил Пантелеймон Тимофеевич.
— Да, было такое. Первые годы мало кто соглашался в те края ехать — ближний свет, что ли? Место далекое, необжитое, дорога одна какая на переезд — быками ж ехать надо было. Не шутка!..
Прознал я тем часом потихоньку, что земли отдавало наше общество в аренду. Сначала какому-то крестьянину, как значилось по документам, Мазаеву, а потом нашелся купец темрюкский, Добровольский по фамилии, кажется. Да что тут за черт, думаю? Крутишься, крутишься, а все на месте — как встал, так и сел. Оно бывает так — только ноги укрыл — голове холодно, и так без конца и краю. Надумал я вот что. Попросил для начала общество наше станичное дать мне в аренду хоть какой пай на том отселке. Уважили, правда, пошли навстречу. Деньжата у меня к тому времени уже подсобрались, не скрою. Ну я в дело их и пустил. Семян надо было подкупить — достал, батракам за все лето выплатил. Вот тебе и деньги. Как вода, — сокрушенно вздохнул он. — Так вот, поехал я туда, значит, — продолжал Савченко, — чтоб не сбрехать вам, перед самым воздвиженьем. Ну да, в это время. Стал на токах хлеб просматривать. А он лежит — зерно к зерну, глаз не нарадуется. Батраки, дай бог им здоровья, не подкачали, на честность потрудились. Платили им хорошо, кормил, денег не пожалел. Чего ж им еще?
Вижу, тут самому не управиться, надо оценщика по хлебу вызывать е ближней станицы. Когда тот приехал, покопошился в ворохах и тут же выдал мне квитанции о сделке, слова не сказал.
Так вот в кассу правления в тот год я внес положенную сумму по векселям, о чем и оповестил станичный сбор. Чтоб знал народ — Савченко никого не обобрал, со всеми в расчете.
Оно, оказывается, присмотреться только надо — и на всем копейку можно иметь. А на своем кошу много не наработаешь, всех дырок не закроешь.
Вот в этом, к примеру сказать, году я посеял еще с осени люцерну — там, под Красным лесом. Неплохая пошла, грех жаловаться. Сдал я ее городовикам[4] на укос. Нм, как известно, земли по нашим законам не положено иметь, а тут сами видите — и людям польза, и себя в обиде не оставил.
Остановив свой рассказ и на миг вслушавшись в ход разбирательства, Савченко закончил так:
— Думаю, неплохо мельницу теперь паровую поставить, а может статься, и дело какое заведу. Не знаю пока, ни на чем еще не остановился.
А хлопцам Сибирь пахнет. Я спрашивал сегодня знающих людей, поверьте мне. Да, Сибирь…
Делу — время, потехе — час. Сколько ни запускай бумажного змея, как ни гоняй голубей, а время подходит и спрашивает свое. Приходит пора, и родителям надо решать извечную задачу. Надо ведь подумать о том, что скоро возьмешь свое чадо за ручку и поведешь в школу. И кончится, считай, с этого мига детская пора, и пойдут новые хлопоты.
3
Тыжнёвые — молодые казаки, несшие до призыва на строевую службу обязанности караульных в своих станицах.