Дивно Павлуше после степи, после станичной окраины с ветряками на толоке да белой от пыли дороги увидеть вдруг огромное, из красного кирпича сложенное здание. Стоит оно двухэтажное, с высоченными окнами и потолками такими, что, кажется, по классам на коне можно свободно ездить. А сколько детей, таких же, как и они с Васильком? Почему он их никогда не видел раньше?
Трудно сказать теперь, как учился Павлуша первые два года. А вот что касается его первого учителя, то с ним детям не повезло. Таковым оказался Сергей Тихонович Майоров, по замечанию В. П. Лукьяненко, старшего брата, бывший «свирепым человеком». В каждом ученике он видел чуть ли не преступника, жестоко наказывал за малейшую шалость, неприготовленный урок, за малейшее нарушение школьного распорядка. К счастью, этот наставник пробыл у Павлуши всего один год, и заканчивал он двухклассное училище уже без него.
Чем ближе подходил конец учения, тем тревожнее становилось на сердце у Пантелеймона Тимофеевича. Он все еще никак не мог решиться, что же ему делать с младшими сынами. Пусть старшим, Николаю и Петру, не пришлось учиться. Оба младшие завершают учение. Есть у него одна потаенная мысль, но пока что о ней оп и слова никому не говорит. Одному десять, другому двенадцатый год пошел. Васю пора в казаки готовить. Отец уже заказал, шьют малолетку сапоги, черкеску, шапку. Кинжал купил. Пусть готовится — скоро будет участвовать в парадах потешных и других церемониях.
О Павлуше отец тоже как будто подумал. Скорее всего он останется дома, на «батьковщине», призыву он подлежать не должен по закону. К тому времени отец с матерью станут старенькими, кто ж их досмотрит, как не младший в семье?
И потом еще — где им учиться дальше? Разве что ехать в Екатеринодар? Только денег откуда взять? Карпову хорошо — в гимназию сына отдал. Конечно, магазин у него, доход… Вот коли было бы где дальше учиться здесь же, в станице! Известно ведь, что хорошо ли, плохо ли, а дома лучше, в родных стенах. «Дома и солома едома», — не зря говорит народ. А учить их в городе — из последних сил тянуться надо, все для них отрывать…
Не раз вспоминать будет Пантелеймон Тимофеев, как ездили они от станичного общества в Славянскую к атаману отдела. Сколько времени ни пройдет с той поры, но все не забудется «его превосходительство» генерал Мищенко и то, как он обошелся с ними.
Помнил он хорошо, что вначале старался атаман говорить с ними нарочито простыми словами, понятными, как это ему казалось, для простых казаков. Всем своим видом старался Василий Иванович показать свою близость к ним, и старание это его депутация тут же про себя отметила. Учуяли они сразу ненужность его неискренних, не от души идущих слов. И напрасно генерал, шепелявя и слегка шамкая, заверял просителей в своем к ним расположении, подбрасывая историйки из своей бывшей когда-то и теперь такой далекой для него самого казацкой простой здоровой жизни. Завел он речь про давнюю турецкую кампанию и про совсем недавние события на Дальнем Востоке…
Но стоило только взявшему слово от депутации станичников заикнуться о реальном училище, как Мищенко тут же принялся высматривать что-то будто именно в эту минуту понадобившееся ему под столом. Казаки невольно переглянулись, и само собой пришло им на ум, что «его превосходительство» не слушает их, а только ожидает, как прервать просителя.
Если речь атамана казалась им вначале мягкой и даже приятной, то теперь он начал говорить иначе. Слова будто тонут в надушенных холеных усах, ухоженные тонкие с желтизной пальцы сами по себе уже независимо от него постукивают по столу, покрытому ярким лодзинским сукном.
Не успели и глазом моргнуть, а Мищенко их к тому подводит, что не нужна и даже вредна их затея. Стояли они навытяжку, все как один верой и правдой отслужившие положенный срок государевой службы — кто в Варшавском дивизионе, что в лейб-гвардии конвое, кто в иных полках. Помоложе — те недавно с японской войны воротились, а старики и турецкую помнили, и долгую кавказскую. Стояли и слушали генерала.
— Не дело вы, как я вижу, задумали, не дело! — начал, поправляя усы, атаман. — Станица ваша хорошая, можно сказать, что богатая. По всему округу вы на лучшем счету. Хозяйнуете неплохо, что тут скажешь. Вот и казаков на службу справляете по всей чести — спасибо вам за это мое! — Отечески посмотрев на ивановцев, промокнул «его превосходительство» испарину со лба и спрятал белоснежный платочек. Снова заговорил: — Не одобряю и понять не могу никак. Зачем оно вам, если у вас есть уже и школа церковноприходская, и училища — двух- и пятиклассное. Так, что ли?
Нет, не дело это все, не дело. Хотите, я вам прямо скажу сейчас, что из вашей фантазии выйдет? Разврат будет, вот что. Вы вдумайтесь только — деды ваши были казаки, да еще какие — запорожцы! — Тут Мищенко от умиленья прикрыл глаза, и правая ладонь его потянулась к сердцу. Манжеты накрахмаленной рубашки тихонько хрустнули. — Отцы ваши, вы сами и раньше, и теперь, и потом, на всю свою жизнь казаки, а детей вздумали с верной дороги свернуть. Не знаю, кто это подбил вас на это, но запамятовали вы, что первое наше дело — службу нести, потом на земле сидеть, кормиться с нее. Или вы матушки нашей Екатерины наказ забывать стали?! — Тут генерал всерьез и, судя по всему, не на шутку возвысил голос. Будто и не было вкрадчивых первых слов и недолгих минут того «товариства», которое не совсем еще умерло в среде кубанских казаков-черноморцев со времен самой Сечи.
— Помним, ваше превосходительство, — нестройно и не сразу проронило, тут же смолкнув, несколько голосов.
— Пусть так. Но как это вы, — продолжал Мищенко, склонившись к столу плечами, и золото погон, стало ярче лучей солнца, тускло падавших на малиновый атаманский стол, — как же вы до седых волос дожили, а ума, как вижу, и не набрались?! Да начитаются ваши сыны книжек разных, грамотными станут, допустим, так что же, вы думаете, они землю пахать после этого станут? Да они и от службы носы свои отвернут, дай им только волю!
Нет, вам о господе нашем и вспомнить некогда. А напрасно! Не нами так заведено, не нам и переиначивать на свой лад.
Вам бы лучше церковь поставить — вот мой совет. Новую, большую. Ваша такая малая, что грешно вам перед господом должно быть. Деды ваши не такие были — первое время сами в землянках жили, а на третий год после переселения смогли храм поставить. Так что пожелание мое вам — поезжайте да хорошенько обмозгуйте все…
— Та мы и церкву поставимо, господин атаман, — начал было кто-то робко из середины приунывших станичников.
— Ну, с богом, казаки. — И, как бы не замечая этой несмелой попытки продолжить затянувшийся и ставший давно уже неприятным для него разговор, Мищенко выбрался, прихрамывая, из-за стола, мягко ступая по узорному, похожему на яркие паласовые переметные сумы ковру. Блестящие голенища и носочки сапог соперничали с золотом погон. Он надвигался, покинув свой широченный стол, театрально и эффектно, с ненастоящей, деланной улыбкой, выставив вперед холеные, ухоженные руки. Прежде чем он приблизился, на казаков дохнула дурманная волна духов и дорогих папирос. Генерал стал любезно прощаться, незаметно разворачивая к выходу все еще переминавшихся с ноги на ногу станичных делегатов.
Но упрямая кровь запорожцев заставляла ивановцев подниматься все выше и выше по лестнице полагающихся инстанций. И когда сам наказный атаман Михаил Павлович Бабыч тоже по-отечески, от всей души отказал им в непонятной для него просьбе, когда, казалось бы, все навсегда потеряно и должно быть неминуемо и напрочь забыто, добрались они до самого наместника на Кавказе. И тот «снизошел».
Снизошел, видимо, по случаю празднования тезоименитства наследника престола, «августейшего», как тогда писали, атамана всех казачьих войск. Царский наместник на Кавказе генерал-адъютант, граф Воронцов-Дашков посетил на ту пору Екатеринодар. Не воспользоваться этой последней возможностью уладить свое дело ивановцы не могли. И получили долгожданное разрешение об учреждении в их станице реального училища.