Когда онѣ всѣ вернулись внутрь хижины, Агирре оставилъ свой обсерваціонный пунктъ, все болѣе убѣждаясь въ правильности своихъ наблюденій.
Несомнѣнно, она не была еврейкой. И чтобы окончательно въ этомъ убѣдиться, онъ въ дверяхъ отеля заговорилъ объ этомъ съ директоромъ, знавшимъ весь Гибралтаръ. По нѣсколькимъ словамъ тотъ угадалъ, о комъ говорилъ Агирре.
– Это Луна – Лунита Бенаморъ, внучка стараго Абоабъ! Что за дѣвушка! А! Первая красавица Гибралтара! Да и богата жеі Самое меньшее – сто тысячъ дуро приданаго!
Итакъ, она всетаки – еврейка!
Послѣ этого Агирре часто встрѣчалъ Луну, въ тѣсномъ городѣ, гдѣ люди не могли двигаться, не сталкиваясь другъ съ другомъ. Онъ видѣлъ ее на балконѣ ея дома, встрѣчался съ ней на Королевской улицѣ, когда она входила въ контору дѣда, и слѣдовалъ за ней иногда почти до самой Пуэрта дель Маръ, иногда до противоположнаго конца города, до Аламеды. Она почти всегда ходила одна, какъ всѣ гибралтарскія дѣвушки, воспитанныя на англійскій манеръ. Къ тому же маленькій городъ походилъ на общій домъ, гдѣ всѣ другъ друга знали и гдѣ женщина не подвергалась никакой опасности.
При встрѣчѣ, Агирре и она обмѣнивались холодными взглядами, но съ такимъ выраженіемъ, какъ будто неоднократно уже видались. Первоначально консулъ былъ нѣсколько смущенъ. Въ немъ заговорили вѣковые предразсудки. Еврейка! Никогда бы онъ не повѣрилъ, что она принадлежитъ къ этому племени. Въ ея корректной и элегантной внѣшности англійской сеньориты ничто не говорило объ ея экзотическомъ происхожденіи, кромѣ явной склонности къ шелковымъ платьямъ яркихъ цвѣтовъ, преимущественно цвѣта земляники, и къ бросающимся въ глаза драгоцѣннымъ камнямъ. Съ роскошью американки, не считающейся со временемъ, она выходила рано утромъ, надѣвъ на грудь большую нить жемчуга и огромныя брилліантовыя сережки. Большая шляпа съ богатыми перьями, выписанная изъ Лондона, скрывала эбеновый шлемъ ея волосъ.
Агирре имѣлъ въ Гибралтарѣ друзей, людей праздныхъ, съ которыми познакомился въ кафэ, обязательныхъ и любезныхъ еврейскихъ юношей, относившихся съ инстинктивной симпатіей къ этому кастильскому чиновнику, разспрашивая его о дѣлахъ Испаніи, какъ будто то была отдаленная страна.
Когда передъ ними проходила въ своихъ постоянныхъ прогулкахъ по Королевской улицѣ, предпринятыхъ просто для того, чгобы убить время, Луна Бенаморъ, они говорили о ней съ уваженіемъ.
– Болѣе ста тысячъ дуро!
Всѣ знали цифру ея приданаго. И они сообщали консулу о существованіи нѣкоего еврея, жениха дѣвушки. Онъ находится въ Америкѣ, чтобы увеличить свое состояніе. Хотя онъ богатъ, но еврей долженъ работать, дабы умножить наслѣдіе отцовъ. Родители вошли въ эту сдѣлку, не спросивъ молодыхъ объ ихъ согласіи, когда ей было двѣнадцать лѣтъ, а онъ уже былъ мужчиной, не мало вынесшимъ отъ постоянной перемѣны мѣста жительства и приключеній во время путешествій. Уже около десяти лѣтъ Луна ждетъ возвращенія жениха изъ Буэносъ-Айреса, не обнаруживая никакого нетерпѣнія, увѣренная въ томъ, что все исполнится, когда настанетъ предназначенный часъ, какъ ждутъ всѣ дѣвушки ея народа.
– Эти еврейки – говорилъ одинъ изъ друзей Агирре, – никогда не спѣшатъ. Онѣ привыкли ждать. Взгляните на ихъ родителей! Они не уставая ждутъ тысячи лѣтъ пришествія Мессіи!
Однажды утромъ, когда послѣ окончанія праздника Кущей еврейское населеніе вернулось къ обычной жизни, Агирре вошелъ въ контору Абоабовъ подъ предлогомъ необходимости размѣнять нѣкоторую сумму на англійскія деньги.
Контора представляла прямоугольникъ, получавшій свѣтъ только отъ дверей. Нижняя часть стѣнъ была выложена бѣлыми изразцами, верхняя отштукатурена. Прилавокъ раздѣлялъ контору на двѣ части. Та, которая была ближе къ дверямъ, предназначалась для публики, остальная для хозяевъ и для большого желѣзнаго ящика. У входа деревянная кружка съ еврейскими надписями приглашала единовѣрцевъ жертвовать въ пользу благотворительныхъ учрежденій общины. Евреи, имѣвшіе дѣла съ конторой, опускали въ эту кружку мелочь, которую получали изъ кассы.
За прилавкомъ онъ увидѣлъ обоихъ Абоабъ, отца и сына.
Патріархъ Самуилъ Абоабъ былъ древній тучный старикъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, и его твердый и вмѣстѣ подвижной животъ налѣзалъ на грудь. Верхняя губа была выбрита и благодаря отсутствію зубовъ нѣсколько ввалилась. Блестящая, у корней немного желтоватая борода, борода настоящаго патріарха, ниспадала внизъ волнистымъ шелкомъ, придавая ему величіе пророка. Отъ старости плаксиво дрожалъ его голосъ, а въ глазахъ было выраженіе слезливой нѣжности. Малѣйшее волненіе заставляло его плакать. Каждое слово, казалось, вызывало въ немъ трогательныя воспоминанія. Даже когда онъ молчалъ, изъ его глазъ текли ручьями слезы, словно то были источники, изъ которыхъ била скорбь цѣлаго народа, впродолженіи вѣковъ гонимаго и проклинаемаго.