Барабанная дробь стала чаще. Индейцы рассыпались полукругом, концы которого были не дальше двухсот вар от лагеря. В середине этой движущейся дуги на носилках, пестро разукрашенных перьями попугаев, стоял статный мускулистый юноша с копьем в руке. Сорок воинов окружало его паланкин.
– Отважный малый! – заметил Барриос. – Хочет ринуться в бой первым.
– Это его и погубит, – проговорил Лимпиас, не сводя глаз с юного вождя. – Эй, кто там с аркебузами и арбалетами! Возьмите его на прицел!
Касик подал знак, и войско омагуа, испустив боевой клич, ринулось на испанцев. Когда до этой ощетинившейся копьями, колышущей перьями толпы оставалось всего шагов сорок, Лимпиас крикнул кавалеристам, указывая на вождя: «Его, его! Добудьте его!» – и сам устремился к нему. Касик, ошеломленный внезапным нападением, застыл на месте. Лимпиас же, не дав ему опомниться, одним ударом меча снес ему голову. Остальные всадники рубили и кололи носильщиков. Паланкин с грохотом опрокинулся. Долину огласил неслыханный еще в этом краю гром аркебуз. Этого оказалось достаточно: омагуа с криками повернули вспять, к Кагуану. Кавалерия поскакала вдогон.
Отступая, индейцы оставили на поле битвы больше сотни убитых и раненых, а у испанцев один лишь Мартин Артьяга был оцарапан копьем.
Гуттен неуверенной поступью – рана еще давала себя знать – шел навстречу своим возвращающимся солдатам.
– Горжусь вами…– улыбаясь, начал было он, но Лимпиас, который знал, что победой отряд обязан ему, властно прервал губернатора:
– Немедля ложитесь!
За вечер и ночь отряд прошел больше семи лиг, переправился через реку и разбил лагерь в небольшом лесу. Красная луна залила бивак унылым и тревожным светом.
– Видите? Это луна доктора Фауста, – сказал Гуттен священнику.
– Да опомнитесь же, ваша милость! Луна как луна! Выбросьте этот вздор из головы или пеняйте на себя!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Miserere mei! [14]
27. ВОЛЯ ВОЙСКА
Солдаты, измученные долгим и трудным переходом, еще отсыпались, хотя солнце было уже высоко. Гуттен проснулся последним, ибо жар от раны продолжал мучить его. В зелени, как зеркало, сверкали воды ручья, и на берегу, собравшись в кружок вокруг Лимпиаса, сидели и лежали капитаны. Пощипывали траву расседланные кони, остававшиеся глухи к зову привольной долины.
Гуттен в сопровождении священника, чуть пошатываясь, подошел к капитанам, и при его приближении те неохотно поднялись. Они прятали глаза, и выражение их лиц не предвещало ему ничего доброго.
– Изрядный путь пришлось нам отмахать вчера, – сказал он в виде приветствия. Никто не ответил ему, и глядели на него – если кто и глядел – враждебно и неприязненно.
– Надо бы нам с вами потолковать, сеньор губернатор, – нарушил Лимпиас томительное молчание.
– Слушаю вас, маэсе. Что стряслось?
– Отряд требует немедленного возвращения в Коро. Гуттен в изумлении спросил:
– С какой стати?
– Нам надоели все эти бесконечные мытарства, мы устали. Мы больше не верим в Эльдорадо. Десять лет морочат нам голову этой проклятой басней. Нет здесь никакого золота, и серебра нет, и вообще ни черта, кроме бешеных индейцев, ядовитых змей да топких трясин!
– А что вы скажете, если узнаете, что сегодня ночью я побывал там?
Лимпиас надменно вздернул подбородок:
– Скажу, что вы или спятили, или лжете нам в глаза.
– Выбирайте-ка выражения, маэсе! – одернул его Кинкосес, взявшись за шпагу.
– Да я вовсе не собирался оскорблять сеньора губернатора, – овладев собой, отвечал Лимпиас. – Дон Филипп желал получить мой ответ, вот я и ответил без околичностей и недомолвок, прямо и честно, как и подобает истинному кастильцу.
Священник догнал уходившего Гуттена и зашептал ему:
– Ну, разве не предупреждал я вас? Никому не рассказывайте о своем приключении, а не то вас и вправду объявят безумцем, ибо нет способа верней опорочить достойного человека.
– Хорошо, но как быть с золотой пыльцой, покрывающей меня с головы до пят?
– Забудьте о ней! – торопливо проговорил священник. – Скажу вам одно: если не удовлетворите требование своих людей, будете смещены или убиты!
Через два дня остатки воинства, четыре с лишним года назад вышедшего из Коро, двинулись в обратный путь. Им предстояло пройти полтысячи лиг. Был канун Богоявления 1545 года. Миновав селение Санта-Мария-де-Льянос, отряд присоединился к тем тремстам испанцам, которые из боязни или по болезни отказались в свое время идти в страну омагуа. Гуттен не сдавался, он уговаривал, убеждал и прельщал, он показывал свое изумрудное ожерелье, он строил радужные планы:
– Мы с Вельзером отдадим вам все наше состояние. Я покорю омагуа и воздвигну там четыре города. Я поселюсь в Баварии и возьму с собой лучших солдат.
Но испанцы отвечали ему насмешками и издевками. А Педро Лимпиас уже не втихомолку, но в полный голос позволял себе говорить:
– Он такой же полоумный, как Спира и все остальные немцы. Дурни мы будем, если развесим уши!
Двигались медленно, каждый шаг давался с трудом. Солдаты еле брели, бросая арбалеты, аркебузы, щиты. Неожиданно появился перед ними лесок с густой листвой – тот самый, где они зимовали три года назад.
– Здесь остановимся, – велел Гуттен. – Отдохнем и подкормимся, благо дичи вокруг пропасть.
Солдаты в изнеможении опустились на землю. Лишь Гуттен и Лимпиас, скрестив взгляды, словно клинки, остались на ногах.
Только наутро, после целого дня отдыха, после того, как зажарили и съели трех антилоп, повеселели и приободрились участники экспедиции. Кто-то запел, двое засвистали в такт, еще четверо рассмеялись. Гуттен благодушно изрек:
– Вот чего нам так не хватало – хорошего места для отдыха.
Тотчас прозвучал в ответ сварливый голос Лимпиаса:
– Я, к примеру, нисколько не устал и готов хоть сейчас идти дальше.
Все взгляды обратились на него, а он, на мгновение смутившись, тоном более требовательным, чем дозволяли приличия, спросил:
– Почему вы не пустите меня с двумя десятками людей вперед?
– Что ж, прекрасно, – сейчас же ответил Гуттен, просияв при одной мысли, что Лимпиас перестанет мозолить ему глаза, – можете идти, когда захотите.
– Я чувствую в себе довольно сил, чтобы тоже идти в передовом дозоре, – к удивлению Филиппа, сказал Вельзер.
Лимпиас в бешенстве повернулся к юному Варфоломею, а Гуттен подумал: «Он сумеет удержать их, если они вздумают дезертировать».
– Ладно, – после недолгого молчания сказал он вслух, – я позволяю капитану Вельзеру возглавить авангард и возлагаю на него всю ответственность.
По свирепому лицу Лимпиаса скользнула какая-то странная гримаса.
Через два часа он и Вельзер во главе маленького отряда, в составе которого были Диего де Монтес, Санчо Брисеньо, Дамиан де Барриос, Алонсо Пачеко, вышли из лагеря по направлению к Коро. Гуттен приказал им набрать в городе новое войско и поджидать экспедицию в Баркисимето.
– Вы совершили непростительную ошибку, отправив мальчика с Лимпиасом. Крепко помолитесь, чтобы небеса охранили его, – сказал Тудела.
Две недели спустя отправилось в путь и ядро отряда: каждый шаг давался с трудом, и снова поперек седел лежали больные и обессилевшие.
– Эдак мы никогда не доберемся, – с тревогой сказал Кинкосесу Филипп. – Думаю, мне стоит последовать примеру Лимпиаса, а вы с остальными пойдете следом.
– Разумно, – отвечал тот, сморщившись, как от кислого. – Из-за больных мы двигаемся не проворней похоронной процессии. Впрочем, если вдуматься, мы и есть похоронная процессия.
Гуттен с десятком всадников вступил в пределы Акаригуа.
– Глядите, ваша милость: на дереве вырезан крест! – воскликнул один из солдат.
– Надо думать, где-то нас дожидается весточка, – отвечал Филипп и, пошарив в дупле, достал письмо.
«Хуан де Вильегас на протяжении четырех дней дожидался здесь Филиппа фон Гуттена, но не дождался и направился в Эль-Токуйо».