Отряд Гуттена преследовал врага. Над полем недавней битвы звучали стоны раненых, воздух был пропитан смрадом от сотен разлагавшихся лошадиных туш; пороховой дым перемешивался с туманной дымкой, но кони бежали резво и бодро.
Всадник в доспехах с серебряной насечкой тревожно крикнул:
– Янычары!
И вправду: притаившаяся за холмом сотня янычар, ощетинившихся ятаганами, ринулась на кавалеристов…
Гуттен пришел в себя глубокой ночью оттого, что кто-то обшаривал его платье. Он застонал. Склонившийся над ним янычар произнес по-испански:
– Разрази меня гром! Так ты еще жив?! Ну ничего, это ненадолго. Молись Христу или Магомету, молокосос, пришел твой смертный час.
Гуттен сумел приподняться и отвечал по-испански же:
– Пощади. Тебе дадут за меня изрядный выкуп. Я приближенный эрцгерцога Фердинанда.
– Разрази меня гром! – повторил тот. – Подумать только: этот козлик умеет блеять на кастильский манер! Не позволено ли будет мне осведомиться, – продолжал он хрипло и пьяно, снимая тем временем шлем с головы Филиппа, – откуда это узнал язык Марии Сладчайшей такой голубоглазый и белобрысый сосунок?
– Ты испанец? – с надеждой спросил Гуттен.
– Ну разумеется! В какой еще стране умеют так затейливо сплетать слова?
– Как же ты попал к язычникам и почему на тебе одежда янычара?
– Ветер судьбы занесет иной раз и к дьяволу в пасть, – не без грусти отвечал тот. – Мне было всего восемь лет…
– В восемь лет и я впервые побывал в Кастилии. Янычар задумчиво продолжал:
– Я играл на берегу моря с двумя другими мальчишками… Это было там, в Малаге.
– Прекрасный город! Знал бы ты, какое забавное происшествие вышло у меня в квартале Лос-Перчелес…
– Ты бывал в Лос-Перчелес? – радостно воскликнул янычар. – Я жил там с матерью, потаскухой по ремеслу и призванию… Не смей перебивать меня, не то я живо превращу петушка в каплуна! Дай-ка я сниму с тебя твои латы, а наперед знай, что это никудышная защита от нашего оружия.
– А где мои товарищи?
– Половина перебита, другую взяли в плен. Султан потребует с них выкуп, если, конечно, у них найдется золото. Ты богат?
– Ни гроша за душой.
– Тогда прощайся с жизнью.
– Повремени немного, приятель, я думаю, мы с тобой сговоримся.
– Куда ты клонишь?
– Я мог бы помочь тебе вернуться к прежней жизни…
Янычар презрительно хмыкнул.
– Думаешь, мне плохо живется в Турции? Если бы тебе пришлось побывать в Стамбуле, ты мигом бы понял, что Толедо рядом с ним – настоящая дыра. Да и Вена не лучше. Конечно, все кругом чужое… Я ведь начал тебе рассказывать: в восемь лет берберийские пираты похитили меня и продали на невольничьем рынке в Константинополе. Я был паренек смышленый, веселого нрава, крепкий – начнем, бывало, бороться, я всех клал на лопатки, – и выучился лопотать на разных языках не хуже иного купца. По всему по этому мой первый хозяин, смотритель гарема, Великий Евнух и решил отдать меня в янычары. Старый лис не ошибся: в очень краткий срок я сумел превзойти всех своих товарищей. Мне и двадцати лет не исполнилось, а я уже замечен султаном, стал его личным телохранителем…
– И ты чист до сих пор? – с изумлением спросил Гуттен.
– Чист? – с не меньшим изумлением воззрился на него янычар. – За кого ты меня принимаешь? Где ты видел чистокровного андалусийца, который бы еще в детстве не лазил под юбки девчонкам?
– Извини, просто я думал…
– Как раз из-за того, что я был вечно обуян бесом любострастия, и случилась со мной беда. Я силком овладел одной рабыней-черкешенкой, предназначенной в наложницы самому Великому визирю, и потому лишился милости Сулеймана. Он пригрозил, что если меня еще раз застигнут за «богомерзким грехом», то немедля оскопят. Сам понимаешь, мне не больно-то улыбалось увидеть природные свои подвески продетыми на веревочку! Я ведь несдержанней жеребца! Однажды я так распалился, что спознался с ослицей…
– С ослицей?
– Да! А что тут такого? Иногда так засвербит, что рад будешь даже африканской верблюдице, а ведь она не только смердит как сто чертей, но еще и лягается, и зубами тебя норовит схватить… Вот я и стал подумывать, не возвратиться ли мне в истинную веру – уж очень неохота стать евнухом.
– Так в чем же дело? Пойдем со мной! До Вены рукой подать – всего мили две с половиной. Я замолвлю за тебя словечко перед эрцгерцогом и добьюсь для тебя милости и прощения. Ты сможешь занять в нашем войске подобающее место.
– Мысль не плоха. Да вот беда: эти мерзавцы евнухи, которые всем заправляют в нашем государстве, держат двоих моих земляков как заложников. Оба, конечно, ни на что не годны, но на этом свете они – моя единственная родня. Если я не вернусь живым, если меня не найдут среди убитых, обоих андалусийцев удавят в Константинополе на рыночной площади.
– Жаль… Я от души сочувствую тебе. Что же мне для тебя сделать?
– Оставь свое жеманство для придворных олухов и знай, что не стал кастратом оттого лишь, что в былые времена бывал в развеселом квартале Лос-Перчелес в Малаге, а все его бордели и притоны приводят мне на память мое беспечальное детство. Слушай же! Я посажу тебя на этого одра и доведу до самых крепостных ворот, и пусть пророк Магомет поможет мне в один прекрасный день избавиться от негодяев, замысливших совершить надо мной такое надругательство. Рано или поздно я все равно сбегу, рано или поздно мы еще встретимся с тобой, не будь я Франсиско Герреро, уроженец Баэсы, на девятом году жизни попавший в рабство к туркам. Поднимайся, сосунок! В путь!
3. КОРОНАЦИЯ В РИМЕ
Вскоре после ухода Сулеймана улицы имперской столицы засыпал первый снег. Настроение у Гуттена было самое рождественское, хотя полуразрушенный город на каждом шагу напоминал о недавнем кровопролитии и повсюду виднелись унылые согбенные фигуры, заплаканные лица. Повсюду, кроме королевского дворца, где придворные по-прежнему кутались в куний мех и поражали глаз яркостью причудливых одеяний.
Когда колокола собора Святого Стефана зазвонили к рождественской мессе и обильный ужин с молочными поросятами, каплунами и прочими яствами остался позади, эрцгерцог Фердинанд горделиво сказал Гуттену:
– К концу месяца мы должны прибыть в Рим. Его святейшество возложит на голову Карла венец императора Священной Римской империи. Прежние распри с Ватиканом, к неудовольствию наших недругов, забыты. Этого мало: Карл, чтобы подчинить всю Германию династии Габсбургов, провозгласит меня королем.
«Значит, снова в седло», – не без грусти подумал Филипп, но, увидев, какой радостью сияет лицо эрцгерцога, опустился перед ним на одно колено и поцеловал у него руку:
– Благослови вас бог, ваше королевское величество!
Шествие верхом на горячих скакунах открывали испанские гранды в парадном платье, сплошь затканном золотом. Граф Нассау, ехавший во главе знатнейших вельмож империи, также был в златотканом плаще поверх доспехов. За ним на рыжих лошадях под голубыми вальтрапами следовали двадцать пять пажей в костюмах апельсинового бархата. За ними – шестьсот алебардщиков в колетах цвета резеды. Сам император ехал на великолепном венгерском коне – его удила, мундштук и поводья были отлиты из чистого золота. Золотом был богато изукрашен и балдахин, который несли над головой Карла четверо знатных дворян. Перед ним ехал его гофмаршал Адриан фон Крой с обнаженным мечом на плече, а в нескольких шагах позади – эрцгерцог Фердинанд в окружении дворян своей свиты, соперничавших друг с другом изысканностью и пышностью нарядов. Но Филиппа фон Гуттена среди них не было: праздничное платье стоило никак не меньше трехсот флоринов, что составило бы его двухгодовое жалованье, и потому королевский гонец, одетый не в шелк и бархат, а в тяжелый боевой панцирь, ехал в самом хвосте кортежа. Когда процессия приблизилась к собору Святого Петра, его святейшество выслал навстречу Карлу двух кардиналов – Комо и Фарнезио. Четыре тысячи рыцарей и дворян взметнули ввысь знамена и штандарты Верховного Понтифика, а он, папа Климент Седьмой, сопровождаемый двадцатью четырьмя кардиналами в пурпурных одеждах, тронул своего турецкого жеребца навстречу императору. Герольды из Франции, Савойи и других краев в мантиях, расшитых гербами своих государей, выкрикивая: «Щедрость и великодушие!», двинулись следом за церемониймейстером, который швырял в восторженно ревевшую толпу пригоршни золотых и серебряных монет.