Судя по всему, этот малый любил выпить. Он уже давно был «на взводе» и веселился вовсю. Время от времени он выскакивал на середину зала и показывал различные штуки: как Гомбэй[13] семена сеет, самоборьбу и прочие номера. Он принял на себя роль конферансье и фактически руководил тем импровизированным концертом, который состоялся во время угощения. Горло у него было хорошо натренировано, и голос разносился по всему помещению, как звон надтреснутого колокола. Старику Сэнсаку, по-видимому, доставляло удовольствие смотреть, как веселятся его внуки, и он только ласково посмеивался. Сэнгоро это, кажется, нравилось меньше. Он поднялся и поплыл в медленном танце северных провинций «Хокусю». Танцу этому его недавно обучила мамаша Ямаути, и было забавно смотреть, как этот прославленный артист робко, словно ученик, искоса поглядывает на свою учительницу, которая украдкой подавала ему знаки.
Затем, сменяя друг друга, выступали ещё многие. Но кто и что делал, я уже не помню. Знаю только, что опять танцевали, пели, потом пошли в ход неприличные истории, скабрёзные шутки. В общем, веселье становилось всё более буйным и беспорядочным.
Я по-прежнему сидел, прислонившись спиной к перилам, и время от времени переводил взгляд со сцены на небо, где высоко над головой всё ярче светила луна, такая далёкая от всего этого бесшабашного веселья, и на её отражение в пруду. Влажные лепестки водяных лилий сверкали теперь бриллиантовым блеском. Я пробовал напевать про себя песню «В мир иной отлетела душа», шёпотом декламировал «Что мне делать в эти долгие лунные ночи» и даже пытался слагать стихи, которые начинались словами: «Ночь светла, и ветер не колышет…» Я не мог не пробовать воспеть эту дивную лунную ночь. Но в зале стоял непрерывный шум, состязание дарований не прекращалось ни на миг, и я никак не мог сосредоточиться. Мне не раз приходилось наблюдать ликование людей, любующихся цветами, но чтобы созерцание луны могло вызвать такой бурный восторг — это я видел впервые. Правда, под конец уже только сами выступавшие упивались своими выступлениями, причём одни из них походили на лунатиков, а другие на буйно помешанных. Что касается зрителей, то им уже не было дела до того, что происходило на сцене. Все разбились на кружки, пили сакэ и громко болтали — кто во что горазд. И всё же я запомнил, как двое молодых людей плясали, напевая:
Помню ещё, как Сэнносукэ объявил, что сейчас он приступает к шуточным рассказам, и загремел:
Достопочтенная мамаша Ямаути, сцепившись с кем-то, лихо отплясывала какой-то весёлый танец, затем зазвучали токийские хоровые песни, исполняемые с запевалой, потом опять пошли старинные народные пляски. Улучив минуту, старик Сэнсаку перешёл с террасы в зал. Пожалуй, один только этот старик продолжал с неослабевающим интересом следить за каждым выступлением.
В половине девятого прибыла вызванная машина, и старик Сэнсаку, Сэнгоро и его супруга, распростившись, покинули нас. Вслед за ними, подобно отливу, сразу отхлынули и все остальные домочадцы Мояма. Вскоре остались лишь хозяева дома, почтенная мамаша Ямаути, Кёко с мужем да я с женой. Мы опять уселись на веранде и, продолжая попивать вино, тихо беседовали в тесном кружке, вознося хвалу луне, плывшей в небесах над нами.
В десятом часу, торопя жену, я возвращался с ней домой по дороге, залитой лунным светом.
13
Гомбэй — распространённое крестьянское имя, стало нарицательным для деревенского жителя Японии.