Когда я кончил записывать, принц повернулся и, подойдя к ожидавшей его колеснице, велел вознице переехать по мосту на другую сторону канала. Мы ехали в молчании по дороге, которая бежала между возделанными землями и пустыней. Наконец я показал на заходящее солнце и спросил, не пора ли возвращаться.
– Почему? – возразил принц. – Солнце умирает, но взойдет полная луна, и будет светло. Да и чего нам бояться, если на поясе у нас мечи, а под одеждой кольчуги, которыми снабдила нас ее высочество Таусерт? О Ана! Я устал от людей, от их жестокости, криков, распрей, и мне кажется, что эта пустыня – обитель покоя, ибо здесь я чувствую, как будто я ближе к своей душе и к небу, откуда, я надеюсь, вселяется в человека душа.
– Твоему высочеству посчастливилось иметь душу, к которой он стремится приблизиться, чего нельзя сказать обо всех нас, – ответил я, смеясь, ибо мне хотелось изменить направление его мыслей и вовлечь его в спор на одну из его любимых тем.
Однако именно в этот момент наши лошади, которые были далеко не из лучших, остановились перед подъемом на песчаный холм. Сети запретил вознице бить их и велел дать им передохнуть. Тем временем мы сошли с колесницы и стали подниматься по склону; Сети опирался на мою руку. Дойдя до вершины, мы вдруг услышали рыдания и тихий голос, доносившийся с другой стороны холма. Кусты тамариска, бывшие когда-то живой изгородью, скрывали от нас плачущего.
– Еще одна жестокость или, во всяком случае, еще одно горе, – прошептал Сети. – Посмотри, кто там.
Мы осторожно приблизились к кустам тамариска и, глядя сквозь их пушистые макушки, увидели в чистом сиянии поднявшейся над пустыней луны прелестное и трогательное зрелище. Не дальше чем в пяти шагах от нас стояла женщина в белом, юная и стройная. Лица ее не было видно, потому что она отвернулась в сторону, к тому же его скрывали длинные темные волосы, ниспадавшие ей на плечи. Она молилась вслух, то на еврейском языке, который мы немного понимали, то на египетском, как человек, привыкший думать на двух языках, и ее молитва то и дело прерывалась рыданиями.
– О бог моего народа! – говорила она. – Пошли мне помощь и поддержку, чтобы твое дитя не осталось одиноким в пустыне и не стало добычей диких зверей, или людей, которые хуже, чем звери!
Тут она заплакала, опустилась на колени на большую связку соломы и снова стала молиться. На этот раз по-египетски, словно боялась, что молитву на еврейском языке могут подслушать и понять.
– О бог, – говорила она, – бог моих предков, облегчи мое бедное сердце, облегчи мое бедное сердце!
Мы хотели уйти, а еще больше спросить у нее, что ее так мучает, как вдруг она повернула голову так, что свет упал на ее лицо. Такое прелестное оно было, что у меня перехватило дыхание, а принц вздрогнул. Нет, оно было более чем прелестно, ибо так же как пламя светильника сияет сквозь стенки алебастровой чаши или жемчужной раковины, так душа этой женщины светилась сквозь черты ее заплаканного лица, делая его таинственным, как ночь. Тогда я, пожалуй, впервые понял, что именно дух, а не плоть придает истинную красоту и девушке, и мужчине. Белая ваза из алебастра, как она ни изящна, все же только ваза; и только светильник, скрытый в ней, преображает ее в сияющую звезду. А эти глаза, эти большие мечтательные глаза, полные слез и с оттенком глубокой ляпис-лазури, – о! какой мужчина мог бы увидеть их без волнения?
– Мерапи! – прошептал я.
– Луна Израиля! – пробормотал Сети. – Пронизанная луной, прекрасная, как луна, таинственная, как луна, и поклоняющаяся луне – своей матери.
– У нее несчастье, поможем ей, – сказал я.
– Нет, подожди, Ана, ведь мы с тобой никогда больше не увидим ничего подобного.
Хотя мы говорили чуть слышным шепотом, она, видимо, услышала нас. Во всяком случае, она изменилась в лице, словно испугавшись, поспешно поднялась, подхватила свою большую связку соломы и возложила ее на голову. Пробежав несколько шагов, она споткнулась и упала, слегка застонав от боли. В одно мгновение мы очутились рядом с ней. Она испуганно подняла на нас глаза, не зная, кто мы, ибо широкие капюшоны скрывали наши лица, а судя по плащам, нас можно было принять за полночных воров или работорговцев-бедуинов.
– О добрые люди, – пробормотала она, – отпустите меня. У меня нет ничего ценного, кроме этого амулета.
– Кто ты и что ты тут делаешь? – спросил принц, изменив голос.
– Господа, я Мерапи, дочь Натана Левита, которого убил в Танисе проклятый египетский капитан.
– Как ты смеешь называть египтян проклятыми? – спросил Сети нарочито грубым голосом, подавляя смех.
– О господа, потому что они… потому что я думала, вы бедуины, а они также ненавидят египтян, как мы. По крайней мере, тот египтянин был проклятый, потому что сам высокий принц Сети, наследник фараона, приговорил его к смертной казни.
– А принца Сети, наследника фараона, ты тоже ненавидишь и назвала бы его проклятым?
Она поколебалась и ответила с сомнением в голосе.
– Нет, его я не ненавижу.
– Почему же, если ты ненавидишь египтян. Ведь он среди них первый и поэтому вдвое достоин ненависти, как наследник и сын вашего угнетателя-фараона!
– Потому что, как я ни старалась, – не могу. Кроме того, – добавила она радостно, как человек, нашедший убедительное оправдание своим чувствам, – он же отомстил за моего отца.
– Это не причина, девушка, ибо он сделал только то, что велел закон. Говорят, что этот сукин сын, фараонов наследник, приехал в Гошен с какой-то миссией. Это правда? Ты его видела? Отвечай, ибо мы, люди пустыни, желаем знать точно.
– Думаю, что правда, господин, но я его не видела.
– Почему же, если он здесь?
– Потому что не хотела, господин. Почему бы дочь Израиля пожелала смотреть на лицо египетского принца?
– Говоря по правде, не знаю, – забывшись, сказал Сети своим голосом. Потом, заметив, что она пристально взглянула на него, добавил грубым тоном, – эта женщина, брат, либо лжет, либо она не кто иная, как та девушка, которую они называют Луной Израиля, – та, что живет у старого Джейбиза Левита, своего дяди. Как по-твоему?
– По-моему, брат, она лжет – и по трем причинам, – ответил я, поддерживая шутку принца, – Во-первых, у нее слишком светлая кожа для черной еврейской крови.
– О господи, – простонала Мерапи, – моя мать родилась и выросла в Сирии, в горах, и кожа у нее была белая, как молоко, а глаза голубые, как небо,
– Во-вторых, – продолжал я, не обращая на нее внимания, – если великий принц Сети действительно в стране Гошен, а она живет здесь, то просто неестественно, что она не пришла хоть раз взглянуть на него. Как женщину ее могли удержать только две вещи: одна – потому что она его боится и ненавидит, но она это отрицает, и другая – потому что он ей слишком понравился, и она, как девушка благоразумная, решила, что лучше всего никогда его больше не видеть.
При первых моих словах Мерапи взглянула на меня и хотела было ответить, но тотчас опустила глаза с таким выражением, как будто у нее перехватило дыхание; в то же время даже при свете луны я увидел, как алая краска залила ее лицо и белые руки.
– Господин, – пролепетала она, – зачем ты обижаешь меня? Клянусь, что никогда до этой минуты я ни о чем таком не думала. Право же, это было бы изменой.
– Несомненно, – прервал ее Сети, – однако, такой, какую цари могли бы простить.
– В-третьих, – продолжал я, как бы не слыша ни ее, ни его слов,
– если бы эта девушка сказала о себе правду, она не бродила бы ночью одна в пустыне: ведь Мерапи, как я слышал от арабов, дочь Натана Левита, девушка далеко не из низкого рода, и семья ее достаточно богата. Впрочем, сколько бы она ни лгала, наши собственные глаза говорят нам, что она красива.