«Небольшая передышка, — не сдавался он. — Надо малость окрепнуть».
Пока суд да дело, поступил на работу, чтобы скопить деньжонки для дальнейшей учебы. Он будет инженером. Будет во что бы то ни стало!
Работать пришлось около двух лет. И когда он уже готовился снова стать студентом, настало лето 1940 года — освобождение Бессарабии.
Среди первых бессарабских студентов, которые перешли Днестр, чтоб учиться в Советском Союзе, был и Еуджен Каймакан.
Потом наступил сорок первый. Грохот орудий не долетал сюда, в глубину России. Война — это для Кай-макана была прежде всего жидкая похлебка, которая с трудом могла обмануть на часок-другой голодный студенческий желудок, это были нетопленные аудитории и последние кусочки мела, которыми делились озябшие преподаватели, стараясь как можно экономнее выводить теоремы и формулы. Казалось, они писали по черной доске белыми сухими пальцами…
Потом институт получил приказ готовиться к эвакуации. Занятия шли, как на вокзале. По сигналу тревоги молниеносно нагружали возы лабораторным хозяйством и прочим имуществом, а после отбоя опять разгружали. И так несколько раз в сутки, и днем и ночью.
Фронт то удалялся, то приближался. Наконец он ушел далеко — где-то на горизонте дрожало марево, оттуда доносился артиллерийский гул.
Тюки, ящики и мешки распаковали, жизнь снова вошла в свое русло.
Начался сорок второй год. Война словно замешкалась, не могла решить, что ей делать дальше. Эхо далеких канонад доносилось теперь только по радиоволнам, дышало с газетных страниц.
Каймакан запомнил лишь застоявшийся, кислый запах дрожжей в студенческой столовой, тусклые аудитории с крест-накрест заклеенными окнами, глухой стук металлических тарелок и ложек. На улицах густой, свинцовый воздух… День за днем та же пустая похлебка, мутная от муки, те же несколько кусочков сырого теста…
Осенью снова приблизился фронт. На перекрестках, под тихими домиками с занавесками и цветами на окнах, скрывались огневые точки. Улицы города были перекопаны вдоль и поперек.
Кругом накаты свежей земли. Лопаты, кирки, носилки и снова лопаты…
Горожане день и ночь рыли траншеи и казались тогда Еуджену кротами. Ему было трудно отличить одного человека от другого, женщину от мужчины — те же ватные брюки, те же русские шапки-ушанки.
Но однажды среди похожих, потерявших свое выражение лиц он увидел одно…
Это было тогда, когда их группу послали на несколько дней на практику в МТС. Из-за метели им пришлось заночевать в ближайшей станице.
Старая казачка, к которой он постучался, сразу бросилась сбивать с его шинели налипший снег. Озабоченно спросила, не отморозил ли ноги. Быстро согрела ведро воды и принялась готовить ужин. Тут к нему подошла девочка-школьница лет двенадцати, которая до этого сидела за столиком и готовила уроки. Она принесла таз, присела на корточки, помогла снять сапоги, растерла ему окоченевшие ноги.
Девочка с ленточками в косичках, закрученных колечком на затылке, тоненькая и быстрая, накормила его, постелила в самом теплом углу. Под дикий вой метели, ревущей ночью за окном, он вспоминал мирное время, блаженство и беззаботность далекого детства.
А утром девочка снова подошла к нему и робко попросила рассказать ей что-нибудь о фронте. Кто он? Сапер? Артиллерист?
Значит, и этого ребенка интересовал не он. Она в нем видела только воина… Да, это так. И ничего тут не поделаешь.
После войны Каймакан вернулся в Молдавию. На его груди, правда, не красовались воинские награды. Нечего было ему рассказывать о боях, об окружениях и штурмах, ранениях и атаках. И вообще ему нечего было рассказывать. Но зато он закалил характер и добился своего — стал человеком, в его кармане диплом инженера-технолога.
Чистый, аккуратно заштопанный пиджак, брюки со складкой, «выутюженные» по школьной привычке под матрацем, когда он изо всех сил старался не отстать от фатоватых своих однокашников, — все это и сейчас отличало инженера Каймакана.
Подтянутость, скупые жесты, твердое, точное слово, максимальные требования к себе и к подчиненным. Человек дисциплины.