— А где ваша… квартира, о которой вы говорите? — прервал его кто-то.
— Что, Кирика не показывал вам? Он ведь жил там в войну и после.
— Кирика? — удивился Некулуца. — Эй ты, конопатый, почему ничего не рассказывал?
Кирика пожал плечами и стал царапать ногтем котелец.
— Значит, не рассказывал… — Пержу умолк на минутку, вроде бы задумался, но тут же вернулся к разговору. — Да вот она, рукой подать. Тоже крепость, вроде этой… Пошли, покажу. Поднажмешь плечом — и капут всем этим дворцам. Не знаю, как моя Мария, но я спасибо скажу… Пошли. Пока остальные соберутся, мы вернемся.
Костаке зашагал молодцевато, и ребята поспешили за ним.
— Вот, — сказал он, остановившись возле мазанки, крытой дерном, с множеством подпорок. — Вот мой дворец, то есть, извините, дворец моей жены. Прошу входить… только осторожно, не то оставите меня без пристанища!
Дверь открыла женщина, испуганно остановилась на пороге. Ей было не больше тридцати, хотя выглядела она старше. Выцветшая юбка была подоткнута с одной стороны, открывая босые жилистые ноги, измазанные глиной. Руки тоже были в глине до локтей.
— Привет, Мария, — сказал мастер, стараясь улыбнуться и не глядя на нее. — Не бойся. Видишь, ребята безоружные. Они хотят только посмотреть наши… апартаменты.
Жена ничего не ответила, отошла к куче свежезамешенной глины. Она захватила кусок побольше обеими руками и вошла в мазанку.
Несколько минут Пержу и его ученики стояли молча, не зная, что делать. Затем мастер пояснил:
— Моя хозяйка опять мажет стены. День и ночь она мажет и белит их. Что вы на меня так смотрите? То, что вы видите, — это только сенцы, вход. Вообще же мы живем ниже. Вот вырытые в земле ступеньки. Они ведут… гм… в партер. Там мы живем… Смотаемся отсюда, — добавил он, — но хорошенько запомните это место. Ломов и кирок, кажется мне, здесь не потребуется. Две-три лопаты — и крепость будет у наших ног.
Когда они вернулись на стройку, Пержу быстро собрал всех в колонну.
— Ну, отправляйтесь! — сказал он, думая о чем-то другом. От его прежней молодцеватости не осталось и следа.
Он остался один-одинешенек на этом развороченном месте. Уселся на только что начатую кладку, еще мокрую от раствора, скрутил цигарку из остатков махорки и поискал глазами ту глиняную мазанку с бесчисленными подпорками.
Эта мазанка…
Одному Пержу известно, с каким трудом добился он кое-каких знаний и специальности техника-укладчика. И хотя это означало, что он и слесарь, и механик, и монтер-электрик, — работы найти не смог. Так он стал безработным, бродячим мастером, брался за любые поделки. Он, как-никак закончивший школу, рад был всякой работе: копал водопроводные канавы, рыл ямы для канализации. Скитался по городам и селам. Негде было головы приклонить. Голодал…
Пока не встретил Марию, свою теперешнюю жену.
Мария приютила его, кормила. Оба как будто были довольны. Чтобы свести концы с концами, она иногда потихоньку приносила кое-что от своего отца, зажиточного крестьянина, как говорили. Торговала и на базаре, кое-как выкручивалась. Но главное — у Марии были свои четыре стены и крыша над головой.
Стены. Как они достались ей! Сгибалась в три погибели под тяжестью мешков с глиной. Сама месила ее руками и ногами. А опорные столбы, а потолочные балки! Дранка, окна, двери… Все сама раздобыла, сама возвела, и все принадлежало ей! Была уверена, что теперь, когда гнездо готово, найдет и муженька. Своего муженька!
Их жизнь текла ни шатко ни валко, со дня на день. Пержу радовался, что сыт, одет и над ним не каплет. Плевать ему было на сплетни о Марии, — как, мол, она из деревни в город перебралась. Это ее дело. Пержу отсыпался. Спал днем, спал и ночью. А Мария только и заботилась о муже, никакой работы от него не требовала. Продолжала таскать из села мешочки с мукой, торбы с брынзой. Изредка приносила и бочонки с вином — лишь бы угодить Пержу. Она была ему благодарна за ласку.
Когда же Пержу всласть отоспался, его стала мучить совесть: как это так, он, здоровенный мужчина, превратился в нахлебника… Он избегал своих бывших товарищей по работе и особенно — по безработице. Часами валялся в постели, но сон уже не приходил к нему. Чувствовал, как наливается на глазах, округляется, розовеет, как поросенок. Он стал противен сам себе. И все чаще его мысли сводились к одному: надо бросить Марию. Лучше спать под мостом, дохнуть с голоду. Ведь он никогда не любил ее.