Она не слышала смеха бойцов, не видела белых от гнева глаз Костаке. Она заливалась слезами, целовала его, молила сойти с поезда. Иначе она покончит с собой…
— Ну, иди же, Костаке! Здесь же станция! — кричала Мария, когда эшелон тронулся. — Ну хорошо, на следующей! — отставая от вагонов, кричала она вслед.
Пержу вместе с группой мобилизованных, еще безоружных, послали на строительство защитной полосы по левому берегу Буга. День и ночь поперек садов и виноградников копали окопы, рвы, подымали брустверы.
И там как-то после обеда снова появилась Мария. Когда связной известил Пержу, что в штабе батальона его ждет жена, он отказывался верить, — во всяком случае, отказывался идти. Нет у него никакой жены.
Тогда она сама пробралась к нему. На шее у нее висела котомка. Хоть Мария выглядела здоровой, но лицо и все ее движения были какими-то неуверенными, вялыми. Она уже не целовала его, не плакала. Не угрожала. Она сняла котомку, постелила на траве белое полотенце и стала выкладывать припасы. Бедной была на этот раз ее котомка. Несколько плацынд с брынзой, примятые перья лука, желтый кукурузный хлеб — пополам с просяной мукой, два куска печеной тыквы, бутылка густого, как чернила, вина.
— На, Костаке! Ешь, миленький, пей, — грустно приглашала она его. — Выпей за упокой души покойного тестя.
— Как? Он умер? Когда? — спросил он, не выдержав.
— На той неделе похоронила, — вздохнула она. Протянула бутылку: — Отведай, Костаке!
Костаке помешкал, потом взял бутылку из ее рук, встряхнул, посмотрел сквозь нее на заходящее солнце и отпил глоток.
Они съели молча по куску тыквы, после чего Мария встала, чтоб уйти. Взяла котомку. Хлеб и плацынды в завязанном узелком полотенце протянула ему.
Костаке молча взял узелок.
Она посмотрела на далекий горизонт, откуда надвигались сумерки.
— Может, проводишь меня до дороги? — глухо спросила она, сделав два-три неверных шага.
Костаке побрел за ней.
Шли молча. Она шагала широко, по-крестьянски, размахивая на ходу опустевшей котомкой, а он с белым узелком в руке шел позади.
Метрах в двухстах мобилизованные копали траншеи вдоль Буга. Впереди виднелась насыпь железной дороги, а чуть подальше — большак, по которому должна была уйти Мария.
Пержу, провожая ее, думал, что он в сущности ничем не поступился. Он просто почтил память покойного. Он никогда не видел его и не знал, но все же человек умер! Его тесть, от которого, в конце концов, Мария приносила то да сё… Умер человек…
— Костаке, — остановилась внезапно побледневшая Мария и потянула его за руку, — поди сюда, миленький. Никто не видит нас… Вот сюда, — сладко простонала она ему в ухо, увлекая за собой в густой зеленый кустарник под насыпью.
Костаке не упирался…
Пержу поднял голову, будто только что проснулся.
Тишина. Смеркается. Стройка и окрестные руины расплываются в сумерках, кажутся ниже, сливаются с землей. Только мазанка Марии не сдается, не расплывается, не становится ниже, она, как вызов, торчит у него перед глазами.
Пержу зло комкает в руках пустой кисет — он тоже скрипит и не поддается.
Пержу встает с камня. Оглядывается. И все же идет туда.
Из глубины двора слышны короткие команды физрука. Ученики прыгают через «кобылу». Дожидаясь своей очереди, топчутся, толкаются, боксируют с воображаемым противником, нанося и отражая удары.
— Котеля! — кричит физрук. — А ну, малыш, попробуй еще!
Котеля снова бежит. Отталкивается от земли и красиво перелетает через «кобылу». Физрук доволен. Движением плеча поправляет готовый свалиться пиджак, движением головы отбрасывает упавшие на лоб пряди волос. И тут же оказывается в кольце ребят.
— Товарищ физрук!
— Сережа, — упрямо говорит ему один из самых маленьких, — а теперь расскажи, Сережа. Видишь, все уже прыгали.
— Нет, нужно проверить еще Хайкина, — отговаривается Колосков, но ребята не отстают.