Он говорил, взволнованно расхаживая по камере, хотя девушка, не желая слушать, давно уже натянула на голову одеяло. Заметив это, он резко остановился.
— Тебя клонит ко сну? Нисколько не интересуют мои слова? Но если это не мои слова, а, например, Елены Болдуре? Если бы эта женщина не отрицала самым категорическим образом твою принадлежность к коммунистической организации, я, возможно, даже никогда бы не узнал о твоем существовании.
— Какая еще Елена Болдуре? — спросила она глубоким грудным голосом, каким часто говорят во сне.
— Ты прекрасно ее знаешь! Еще лучше, чем она знает тебя… Илона! Кажется, так вы ее называете?
Лилиана непроизвольно откинула с головы одеяло: хотелось посмотреть ему в глаза, однако не подумала о том, чтобы сначала скрыть заинтересованность, промелькнувшую в глазах, хотя об этом говорило уже то, что она так поспешно сорвала одеяло.
— Боангинуца, — рассеянно добавил он. — Судя по имени, мадьярка. Илона… Или же просто маскарад, вызванный обстоятельствами.
Она уже не слушала его, даже не видела перед собой. Тело мгновенно залил холодный пот. Что делать? Как реагировать? И все же каким-то жестом, еле заметным и непроизвольным, она подтвердила его предположения. Допрашивает, пытается выведать… Ну хорошо, хорошо, но откуда взялось у него это предположение, на чем оно базируется? Кто назвал ему имя Илоны? Кто, кто?
— Прости меня, барышня, — называть тебя иначе не могу, даже если это тебе и неприятно… Так вот: прости излишнюю болтовню. Мне отнюдь не хотелось тревожить твой сон, но сейчас тебя должна навестить мать: наконец-то дали разрешение. Она ждет… Ты согласна повидаться с матерью или не желаешь свидания?
— Пусть зайдет, только ненадолго.
— Как тебе угодно. — Ее начинала раздражать эта лакейская галантность… Подойдя к железной двери камеры, он крикнул, не переступая порога: — Пригласите госпожу Дангэт-Ковальскую!
Выйдя навстречу женщине, он попросил ее пройти в камеру, сам же, любезно Поклонившись, удалился.
Послышались шаги, стук каблуков по цементному полу: цок-цок, цок-цок. Затем шелест шелка.
— Прости, что лежу. Капельку устала, совсем немного, — проговорила Лилиана, чувствуя приближение матери.
— Ничего, девочка моя, слава богу, что мы наконец увиделись. Даже трудно понять, какое чувство сейчас во мне сильнее: боли или же совсем другое — стыда. — И горестно застыла…
Однако вскоре она справилась с потрясением, быстро, торопливо вынув из муфты пудреницу, достала пуховку и, подняв вуаль, прикрывающую лицо, легонько провела ею по щекам, затем обняла и поцеловала девушку. И только теперь, растроганно улыбнувшись, стала удивительно похожей на дочку. Того же густо-красного, рубинового оттенка волосы, только чуть-чуть более блеклые, те же глаза — сплошная голубизна, только более тусклая… Она была довольно полной, хотя держалась прямо, стройно, — так и веяло собранностью, корректностью, сдержанной величавостью. Высокая, с изысканными манерами, подтянутая.
— Успокойся, мама, я пока еще не умерла. — Девушка даже не подтвердила эти слова каким-либо жестом: зачем, в самом деле, если и так видно — дышу, говорю, — значит, жива.
Она высвободилась из объятий матери, поднялась с койки и, сунув ноги в тюремные туфли, подошла к окошку. Обвела глазами переплетения решеток, затем, как будто вспомнив о посетительнице, повернулась к ней лицом.
Мать внимательно следила за каждым шагом дочери, пытаясь отыскать в ее движениях что-то прежнее, знакомое, и, когда наконец ей это удалось, снова начала беззвучно плакать.