Выглядел Зигу словно бы по-прежнему. Почти никак не изменилась внешность, разве только перестал сутулиться, держался прямо. И все же он был совсем другим… Чувствовалось долгое отсутствие: то ли на фронте, то ли в партизанском отряде, кто может знать точно? Теперь он снова ходил в штатском. Блуза с большими карманами, вполне заменяющая пальто в холодные дни, на голове берет, очень удобный в том смысле, что в любую минуту можно снять и положить в карман. Легкие, на шнурках ботинки… И все же стоит только посмотреть на него — и сразу узнаешь солдата, побывавшего в боях, на фронте. Так и встает перед глазами солдатский ремень, грудь, крест-накрест пересеченная патронташами. Такие бывают у партизан…
Возможно, причина в напористой, упругой походке, напоминающей строевой шаг? Или же просто — кисет, в котором солдаты держат махорку? В любом случае движения его стали более решительными, манера говорить — увереннее, весомее… Чего там, с завистью думала Илона, Зуграву вернулся более искушенным человеком, более предприимчивым, более опытным, по-военному целеустремленным. Прошел соответствующую школу. Наблюдая за ним, она видела: слушая человека, он схватывал не только смысл сказанного, но и что-то более глубокое, важное. Не оставалось сомнений: когда Зигу развернется, приложит к делу руки, то захватит ими все разветвления подполья, подтянет его, устремит на борьбу, поставив на военные рельсы.
Так вскоре и получилось. Однако теперь места для Илоны не нашлось. Зуграву освободил ее от всех дел, даже от встреч со связными, оставив в строго обозначенном месте, да и то запретив с кем-либо общаться.
Она ждала нового задания. И в какой-то степени была одинока, сидела сложа руки. А военные сводки меж тем поступали четкие и определенные: с приходом весны бои стали более ожесточенными, наша армия громила врага, все упорнее продвигаясь на запад и на юг. На юг — это значило к Молдавии. Она же, Илона, ждала, скрестив руки на груди. Порою, когда становилось особенно тоскливо, она сравнивала себя с сухой веткой, срезанной с дерева и отброшенной от него подальше…
"Глупости! Слабость, вызванная бездельем", — принималась бичевать себя Илона.
Приход весны ощущался только в часы, когда начинался день или вечерело, — тогда можно было позволить себе выйти из строго засекреченной квартиры, находившейся в нижней окраине города, где проходила линия железной дороги, теснились пакгаузы и протекала река, к тому времени года заполнявшаяся водой, порой даже бурлившая кипением самых настоящих волн. Все, что расстилалось перед глазами, казалось в эти часы как бы увиденным впервые, до того били по сердцу и возня птиц, строящих гнезда, и трепетание бабочки над молодой травой, и пышное цветение дикого цикория…
Она пробиралась узкими тропинками, затененными с обеих сторон влажными, с облупленной штукатуркой стенами. Кривые лачуги, тесно жавшиеся одна к другой, с дымящимися печными трубами, были похожи на домики, какие рисуют дети.
Все, что расстилалось перед глазами, казалось Илоне живописным и поэтичным, она стала даже слишком часто употреблять уменьшительные слова: лавочка, старушка, детишки… Малыши с наступлением первых теплых дней уже бегали по улицам в коротких, открывающих пупки рубашонках. Вовсю щебетали птицы, жужжали пчелы, но вместе с тем все слышнее становился и гул самолетов.
Людям часто приходилось прятаться в погребах, жаться к стенам домов и заборам. Ведь пришла весна сорок четвертого года, и окраина была в курсе событий: наши успешно продвигались вперед, гнали с родной земли оккупантов. Доходили вести об антифашистской борьбе в Югославии, Польше, Франции… Поговаривали об открытии второго фронта.
Кому-то удалось рассмотреть опознавательные знаки на одном из самолетов… Он был английский!
Из укрытий выходили старухи, держащие за руки внуков, матери с грудными младенцами. Новость стала быстро распространяться: "Открылся второй фронт!"
"Открылся!" Но окраину потрясали взрывы, она утопала в крови: за несколько минут лачуги, на месте которых за год советской власти не успели построить приличные дома, были сровнены с землей. Их жителям никогда уже не придется встречать вернувшихся с победой наших.
Ошиблись целью летчики? Или же несчастная окраина стала жертвой налета только потому, что находилась по соседству с товарной станцией?
Илона чудом осталась в живых, однако теперь перед глазами у нее всегда были истерзанные тела детей.
Нетерпение ее все нарастало: когда же наконец наступит час тому самому заданию, о котором говорил Зуграву? И не только поэтому… В одну из встреч с Зигу, ставших, к слову, крайне редкими, узнав, что ей по-прежнему следует терпеливо ждать и что к другой работе ее уже не допустят, она внезапно высказала сожаление о том… что не имеет ребенка. Слова вырвались сами собой, она ни за что бы не поверила, что способна прямо говорить об этом.