Уже давно наступила полночь.
Все ждали возвращения Хараламбие.
Мастерская, в которой к моменту его ухода царил полный хаос, так и оставалась неприбранной. Только тускло поблескивали уголья, едва тлеющие в горне. Наковальня словно оцепенела в ожидании… валялись молотки, никому сейчас не нужные. По стенам ползли черные тени…
Люди слонялись без дела, кто подпирал дверь, кто присаживался на минутку, чтоб тут же снова вскочить на ноги. Даже голос Зуграву после ухода Хараламбие звучал непривычно глухо.
Один за другим сыпались вопросы.
— Попробую ответить и вам, если только вникнете в суть дела. Такие вопросы нам задавали еще до войны. Собственно, это вечный вопрос: наставник и последователи. Святой и грешники. Жертвовать собой ради… Здесь, на этом свете, мы хотим решить эти вопросы — тот свет, рай или ад, не интересует. Здесь, на земле, — он поднялся во весь рост, оттолкнувшись от рычага управления пилы, к которому до сих пор прислонялся, подошел к верстаку и стал рассеянно крутить винт тисков. — Ночью отдыхает даже железо, — проговорил, словно оправдывая свое занятие. Затем отвернулся, снова обращаясь к рабочим. Невидимые в темноте, погруженные в молчание, они все ближе подходили к нему. — Здесь, на земле, — поскольку богачи, толстобрюхие, всякие мелкие прихлебатели тоже гнут свою линию…
— Толстобрюхие… дьявольское слово, прости господи! — крякнул кто-то из "братьев".
— Коммунист, если это только настоящий коммунист, всегда защищает жизнь. Он должен бесстрашно стоять под дулами палачей. Перед виселицей… И все равно отстаивать правду. Не страшась класть голову под топор… За свое дело. "Я всего лишь простой, незаметный человек, — трусливо кричит обыватель. — Никаких партий не нужно!" И взамен готов хлопать в ладоши, приветствовать радостным свистом, — только, конечно, в том случае, если его устраивает твоя жертва. Мелкий буржуа, мещанин по образу мыслей, — все более загораясь, продолжал Зуграву, — заботится только о сытости, ничего не принимая в расчет, кроме требований брюха. Страдать должен ты, не он. Потому что ты ему безразличен. Никаких благ тебе не требуется — только ему. Ты должен от них отказаться. И он же потом будет над тобой насмехаться, объявляя ортодоксом, фанатиком. Как? — кричит он. С каких пор? Борец, протестант — и носит галстук? Обзавелся квартирой, спит на мягкой постели? Правильно — обуржуазился… Ему — да, ему все это подходит, зато тебе — тебе он уступит только бессмертие. И рай, и ад, весь потусторонний мир. Сам же будет блаженствовать здесь, на земле.
Он замолчал, ожидая, не ответят ли ему, не добавят ли что-либо. Но все молчали. Хотя в молчании этом чувствовалось одобрение.
— Мы еще до войны говорили: не хотим быть никакими святыми, Иовами или апостолами, чтоб жертвовать собой ради них, грешников. Мы — не пастухи, вы — не заблудшие овцы. Борец за дело пролетариата также из мяса и костей, в нем течет такая же живая кровь, он потому и борец, что хочет жить. Радоваться плодам своего труда, добиваться победы в борьбе, которую ведет. Для того мы и хотим уничтожить оккупантов, чтобы жить. Зато толстобрюхие выжидают: ждет лентяй в рот каравай…
— Каравай не надо, и все же закусить не мешает. Великий пост как будто прошел…
Это говорил Хараламбие, и, услышав его голос, все повернули головы к двери. Он стоял на пороге и, как видно, был в хорошем настроении, не скрывал радостного возбуждения.
Закусить? Почему бы и нет? Сказано — сделано. Чем угощаться — это уж его забота.
И он принялся расстилать на верстаке деревенское полотенце.
Появилась еда, не требовавшая ни вилок, ни ложек: хлеб, вареные яйца, брынза, молодой редис, пучок зеленого лука, а затем и бутылка самогонки.
— Откуда все это взялось, брат Хараламбие? — удивился кто-то. — Не попалась ли на дороге несчастная грешница, которой срочно потребовалось отпустить грехи?
— Как желаете, я ж капельку горькой воды отхлебну. Этой бутылкой Хараламбие окончательно добил "братьев": они смотрели на него как на зачумленного.
— Такого еще никогда не было в нашей обители! — проговорил Канараке, не скрывая неодобрения, даже если его заслуживал и такой человек, как Хараламбие.
— Да, — с нескрываемым благодушием согласился Хараламбие, — такого никогда еще не было, это правда. Но сегодня я заслужил… И ни о чем меня не спрашивайте, все равно не скажу. — Он налил немного в глиняную кружку. — Будем живы, здоровы до самой смерти. — И выпил. Потом налил снова, протянув кружку Зуграву. — Очередь за гостем.