Впервые он увидел ее в несколько необычной обстановке, совершенно случайно. Каймакан ждал очереди в парикмахерской. Вдруг он заметил девушку, которая не решалась войти в зал, торопливо то сплетала, то расплетала косички. Смешные девчачьи косички. Ее уговаривала парикмахерша в белом халате, темноволосая женщина лет тридцати, с лицом еще красивым, но усталым — «от поцелуев», как подумал Каймакан.
Девушка наконец села в кресло, и парикмахерша мигом остригла ее косицы. Вскоре на голове девушки появились маленькие веселые кудряшки. Но она сидела напряженно, вцепившись руками в подлокотники кресла, как в кабинете зубного врача. Круглыми, недоуменными глазами смотрела в зеркало, следя за движениями мастерицы, и вдруг, когда та отошла греть щипцы, вскочила с кресла и, наполовину завитая, опрометью бросилась на улицу. Женщины в очереди расхохотались. Ошеломленная, мастерица выбежала за ней. Потом вернулась одна.
— Бери плату вперед, Маргарета! Тогда не удерет никто.
— Гляди, она забыла платок на вешалке! Правда, старенький, но можно все-таки выручить копейку.
— Оставьте ее в покое! — вступилась Маргарета за девушку. — Я ее сюда привела, от меня и удрала. Не ваше дело…
Но смешки и шутки долго еще не прекращались.
А Каймакану понравилась эта девушка, понравилось, как она убежала из-под щипцов мастерицы. Много раз потом вспоминал об этом.
Шли дни, а он продолжал искать ее глазами среди толпы. Ему мерещились маленькие веселые кудряшки, глаза испуганного ребенка, которые мелькнули перед ним на мгновение в зеркале парикмахерской.
Чаще всего вспоминалась та минута, когда девушка бросилась к дверям. Тогда она не показалась ему робкой. Напротив, осталось впечатление, что это был вызов, брошенный всем… Какая независимость, свобода! Вылетевшая из клетки птица, которая никогда не вернется!
И когда вскоре сама судьба привела ее в школу, Каймакан взглянул на нее глазами давно влюбленного. Он тут же заметил, что она куда красивее, чем запомнилась ему. Только, пожалуй, наивнее, нерешительнее. Больше всего, казалось, она стесняется самой себя.
Девушка выросла без отца и матери, в сиротском приюте. Педагогическое училище, где она учится заочно, окончит с опозданием… И не только учеба, — казалось, запоздали ее детство и молодость. Они едва лишь приходили теперь и несмело требовали своего. Она сама не замечала этого. Она не видела себя, и это делало ее просто очаровательной. Не знала себе цены. Она, казалось Каймакану, будто впервые вышла на свет из тени. Ее еще никто не оценил. И, видно, никто не заметил, что ее глаза еще щурятся от всего окружающего, как с непривычки от солнца.
И только он, Каймакан, уже сейчас угадал в ней все, что другие увидят только через несколько лет, — цельность, постоянство, самозабвенную преданность.
Сердце Каймакана было переполнено ею. Она влекла его к себе, как никто прежде, но он не торопился, ждал подходящего случая. Он был заместителем, фактически — директором этой школы. Кроме того, был лет на двенадцать старше ее. Но не это сдерживало его порывы. Теперь он может признаться себе: да, неясный страх, что его оттолкнут. Он знал: от нее можно ждать и отказа.
Так, собственно говоря, и получилось.
Он даже не взял ее за руку тогда. Только говорил. Говорил непрерывно, говорил весь вечер. Говорил, что любит ее, что она его первая настоящая любовь, которой уже и не ждал. Не верил, что может прийти. Ему тридцать шесть лет. Он человек дела. Ему нравится работа, мастерские, предмет, который преподает… Он никогда не считал себя способным на такие переживания.
Он умолк. Ему было приятно, что она молчит, не спешит с ответом.
Это было летним вечером. Они шли рядом. Высокая, она все же едва доставала ему до подбородка. Он смотрел на ее округлые, нежные смуглые плечи. Мысленно гладил их сильными мужскими руками, целовал их, еле-еле прикасаясь губами…
— Еще нет и года, как я работаю здесь, — сказала она просто, беря его под руку. — Первые ученики… первый мой выпуск…
София счастливо улыбнулась этим словам: «Первый выпуск!»
— Не надо, — светло и открыто сказала она. — Я еще не думаю о замужестве.
«Поторопился», — подумал он. Но теперь некуда было деваться. Проводил ее до дома, не вымолвив больше ни слова. Сказал лишь: «Спокойной ночи». И повернулся, чтоб уйти.
— Надеюсь, вы не сердитесь? — наивно спросила она, стоя у калитки.