Он ничего не ответил. Может быть, даже не слышал.
Назавтра Каймакан не пришел в училище. Мохов, желтый и с синими отеками под глазами, был вынужден покинуть постель.
— Ничего страшного, — отвечал он мастерам и учителям, которые советовали ему вернуться домой.
Софию стала мучить совесть. Может быть, она слишком жестоко обошлась с Каймаканом, слишком сурово? Заставила его страдать! И теперь вот что получилось!
Волнуясь, она постучала в дверь его квартиры. Каймакан встретил ее спокойно, сдержанно.
Нет, ничего у него не болит, любезно ответил он нарочито твердым голосом, четко выговаривая слова. Только не может курить, все опостылело, жить тошно.
Комната сияла чистотой. Над столиком висела доска с угольником, на столе — готовальня, несколько карандашей в стакане, его всем известный блокнот. В другом углу комнаты стояли тяжелые гимнастические гири. Скатерть с кружевами, картины на стенах, занавески — все же они выдавали не руку женщины-хозяйки, а строгую, точную мужскую аккуратность.
Достоинство и выдержка Каймакана вызвали в душе Софии неожиданное чувство. Она растроганно села рядом с ним. Ее большие черные, всегда беспокойные глаза сегодня успокоились. Исчезли ее робость и отчужденность. И когда она дотронулась рукой до его бледного лба, он понял, что теперь она принадлежит ему.
София Василиу подходила к квартире директора со все усиливающимся тяжелым чувством. Леонид Алексеевич часто болел. Но раньше его присутствие чувствовалось постоянно во всех делах училища. Теперь же впервые его долгая болезнь связывалась в мыслях Софии не только с неурядицами в школе, но даже с теми минутами неуверенности, неосознанной тревоги и грусти, которые часто беспокоили ее.
Сейчас, замещая Мохова, Еуджен стал неузнаваем. Вернулся из отпуска угрюмый, злой и замкнутый. Она не поехала с ним. Не смогла решиться, несмотря на все его настояния. Может быть, опасалась, что лето, проведенное вместе, слишком их свяжет… Он и теперь приходил к ней, был таким же предупредительным и внимательным, как раньше, но уже не говорил с ней о школьных делах, не советовался. Даже когда она сама заводила разговор на эти темы, он слушал ее с отсутствующим видом и ничего не отвечал. Теперь же София узнала, что её Еуджен подписал приказ об увольнении Мазуре. Сказал, что ждет еще подписи Мохова. Ее даже слушать не стал. Отделался общими фразами.
Но как-то, когда она особенно настаивала, он наконец открыто сказал:
— Школа должна ежегодно давать производству определенное количество специалистов. Все остальное — филантропические забавы. Здесь растет поколение, которому предстоит поднять страну из развалин! Здесь не санаторий, не собес, не синекура за некие заслуги…
На кого он еще намекает? Она заткнула уши, чтоб не слышать имен и примеров. Но все же услышала. Услышала имя физрука Колоскова и… Мохова! Она хотела выбежать из комнаты, но он поймал ее за руку. Он был бледен от волнения. Он напомнил ей, чего никогда раньше не делал, что она секретарь парторганизации, прибавил вполголоса что-то о партийной линии. Потом вдруг отпустил ее и ушел.
…София увидела зеленый штакетник забора перед домом директора и замедлила шаг.
Что сказать ему, если он спросит про Еуджена?.. Она поймала себя на том, что ищет ему оправдания. Это слабость? Да. Она любит его. Но дело не только в этом. В его резких словах, наверное, есть доля правды. Фонды, пайки, рабочие руки… Но нет! Фонды предназначены и для Рошкульца, и для Топораша, и для Мазуре. Даже в первую очередь для них. Хотя бы до тех пор, пока мы не окрепнем, пока не завалим все ямы, вырытые войной… из них ох как нелегко выкарабкаться! Потом каждому легче будет найти свое место в жизни. Станет ли Рошкулец токарем высокого разряда или нет — будущее покажет. Покамест ему нужна крыша над головой и поддержка. У Еуджена, правда, другое мнение, — искреннее, может быть, но ошибочное. Надо разубедить его. Но как она докажет ему? Она не знает. Хоть бы выздоровел Леонид Алексеевич! Он вразумил бы Еуджена… Нужно только подробно объяснить Мохову все, и пусть он рассудит. Лишь бы он сразу не отшатнулся от Еуджена. Тогда все пропало…
Она тихонько постучала в дверь. Открыла ей дочка директора.
— София Николаевна!
Сашуня была такая же худенькая, беленькая, она казалась слишком высокой для своих тринадцати-четырнадцати лет. Она всегда вспыхивала от радости, когда кто-нибудь приходил навестить отца.
— У него нет температуры, можете входить, — говорила она, не сводя с Софии своих больших серых, как у отца, глаз. — Заходите, пожалуйста.