Неужели мой картавый друг и тут «наследил»?
Хотя с такого станется. Как говорится: «наш пострел везде поспел».
Иван Иванович приподнялся, чтобы последовать за Фейгой, но я остановил его.
— Не стоит. Ей сейчас лучше побыть одной. Лучше ее не беспокоить.
— Уверены.
— Но может быть, ей нужна медицинская помощь… Может…
— Раны ее скорее психологические, чем физические, — вздохнул я.
— Да, эти «революционеры» не церемонятся.
Один из них даже заявил, что скоро все женщины станут общественным достоянием, и каждый кто захочет, сможет иметь любую в любое время суток.
Я присвистнул.
— Что-то новенькое. О таком я в большевистских манифестах еще не читал.
— То ли еще будет… то ли еще будет… Вначале они все ценности объявят общим достоянием, потом всех женщин… а потом…
— Потом люди вымрут, как мамонты.
— Эх, какую страну просрали… Будь прокляты все эти Керенские, Милюковы, Троцкие… Революционеры! Свободу крестьянам! Каким крестьянам!
Безлошадникам, у которых нет ни кола, ни двора?
Да ведь им-то и терять-то нечего кроме «своих цепей», которых и так нет… Учредительное собрание!..
Да им плетка нужна, а не свобода. Ведь пьют, горланят, кокаин нюхают уже который месяц, и сказать ничего нельзя… Свобода!
Иван Иванович вздохнул и вновь уселся на свое место, а я, протянув руку, поднял одну из валявшихся на полу книг. На обложке значилось «Энциклопедия оккультизма в изложении профессора Альфреда Леманна». На мягкой обложке толстого картона была гравюра — несколько человек, занимающихся вызовом духов сидели вокруг стола, взявшись за руки.
— Странная книга, — удивился я. — Вы ведь, как я слышал профессор, только вот каких наук?
— Спиритизма и прочего… — вздохнул Иван Иванович. — Я занимаюсь оккультизмом и всем, что с ним связанно.
— И мифологию Ктулху небось изучаете?
— А что, вы тоже мистик? — встрепенулся профессор с интересом посмотрев на меня.
— Нет, — покачал я головой. — Практик.
Глава 2. Хрустальный коридор
…Нам свобода дорога,
Через прорезь пулемета
Я ищу в пыли врага.
Застрочу огнем кинжальным,
Как поближе подпущу.
Ничего в бою не жаль мне,
Ни о чем я не грущу.
Последнее время я чаще ухожу на дальний конец виадука и там сажусь у зеркала — огромного прямоугольного металлического листа, сориентированного таким образом, что на него передается отражение с зеркала, стоящего на вершине ближайшей горы.
А то зеркало в свою очередь передает изображение еще откуда-то, а то в свою очередь… и так далее.
Только в итоге выходит так, что на том зеркале, что в конце виадука, я вижу Землю, мою родную Землю.
Я отлично знаю, что она где-то там, по ту сторону Луны, и я, быть может, никогда ее больше не увижу.
Никогда больше не пройдусь по цветущим березовым рощам.
Впрочем, все это лирика. Много чаще я думаю о России. Но не о кроваво-красном СССР, где кровь лучших людей страны была смешана с грязью сапог воинствующего быдла. Где же вы ныне, прежние столпы России? Где Демидовы, Сытины, Рябушинские, Елисеевы, Абрикосовы, Шустовы, Сорокоумовские, Поляковы? Где? Расстреляны безграмотными матросами, которые устроив войну классов, уничтожили величайшую в мире Империю? Или бежали в томный Париж, страстный Константинополь, опиумный Харбин? Почему сложилось так, что погиб Корнилов — единственный человек, обладающий достаточной силой власти, чтобы остановить красное безумие? Чем мы прогневали богов, что они прописали России столь низкое падение, после столь великого подъема?
Часто после такие размышлений и созерцаний мы спорим с Василием. Но что может противопоставить он, воспитанный на утопических идеях Маркса реальности, которая никого не щадит, которая дает человеку сообразно его заслугам? Вот только чего я не могу понять: неужели, чтобы победить врага, я имею в виду не только внешнего, но внутреннего надо, согласно Кутузову «сжечь Москву»? Что такого зловещего в этом городе, почему все беды и несчастья России начинаются именно оттуда? Ведь называй, не называй Санкт-Петербург столицей трех революций, первые выстрелы прозвучали в Москве еще в девятьсот пятом. Красная Пресня тогда переполнилась пролетариатом, в истинном значении этого слова. Соскочив с конопляного чая, в Москву потянулись огромные толпы безземельных бездельников — тех, между кем большевики хотели все разделить.