По счастью, от недоедания и холода я заболевала то бронхитом, то пневмонией. Тогда за мной приезжала машина с мальтийским крестом на стекле и увозила в хоспиталь. Сначала, конечно, было плохо и больно, а потом ещё раздражали уколы, особенно по утрам, но в целом болеть мне нравилось: четырёхразовое питание, приятные процедуры вроде «солярия» и прогревания каким-то аппаратом с проводочками и тряпочками, телевизор в комнате отдыха, покой от постоянных материнских истерик, которые зачастую сопровождались жестокими пощёчинами. Только очень не хватало прогулок по крыше. Я заменяла их сидением на подоконнике у всегда закрытого окна.
В школе всё это время красовались имперских ещё времён росписи с изречениями. Одна из них гласила:
«Государство, в котором голодают дети, не имеет права называть себя ни цивилизованным, ни, тем более, христианским. Отто Добрый» Глупо — когда я её читала, непроизвольно наворачивались слёзы.
Через три года кризис начал уходить. Мэрия стала выдавать на праздники продуктовые наборы, а в районном приходе были организованы ежедневные бесплатные обеды. Талончики выдавал лично пастор. Не сказать, чтобы моя семья была набожной — крещены мы были больше из традиции и крестики даже не носили, храня их в шкатулке с метриками — но нам с братом тоже выдавали, и к школьному бутерброду (теперь уже с сосиской или сыром) прибавилась, таким образом, ещё миска недурного супа, да и домашние ужины стали посытнее. Брат тем временем закончил школу и, несмотря на отличные оценки по таким предметам, как история и литература, поступил в ремесленное. Вечерами он работал грузчиком. Возвращался очень поздно, неизменно доставал из-за пазухи какое-нибудь лакомство для нас с матерью, наскоро ужинал и без сил валился спать, теперь всегда ничком, крепко хватая подушку и отворачивая лицо к спинке дивана. Бусинами торчали на шее позвонки, белели на руке страшные шрамы собачьих зубов — не повезло однажды в чужом саду. Такие же шрамы были у него на бедре.
Угроза голода отступила, но есть мне хотелось всё равно, всё время. В магазине, в очереди за хлебом, я выворачивала шею, разглядывая витрину с простенькими, как я понимаю теперь, пирожными, и у меня в глазах темнело от желания их жадно пожрать. Ночью мне часто снилось, как я забираюсь в продуктовый магазин, абсолютно пустой, и ем всё, что вижу: булочки, пирожные, овощи, сосиски, тушёнку, творог.
Поэтому, когда моя личная «дурная компания», цыганята с Вишнёвой улицы (только благодаря им я и знала цыганский), угощали меня солёными крендельками, я раз за разом не находила в себе силы отказаться, хотя знала, что многим из моих товарищей живётся ещё хуже. Примерно у половины отцы уехали на заработки в Российскую Империю, да многие так и запропали, не слышно было ни слуху, ни духу; другие присылали жалкие гроши. Почти все семьи на Вишнёвой были многодетные, что только увеличивало их нужду. Дешёвое печенье ребята покупали в складчину, сначала долго выпрашивая копеечки у прохожих, потом внимательно пересчитывая крохотные кренделёчки и распределяя поровну. Всегда оставалось несколько, их разыгрывали монеткой: сначала один кидал монетку, потом другой, и так все, по очереди. Если выпадал «орёл» — счастливчик получал лишний кренделёк. Кидали, пока печенье не кончалось.
Я не попрошайничала, боялась, что мать меня прибьёт, только смотрела со стороны. Тем не менее, цыганята без единого слова выделяли и мне долю месяца два или три. Я мучилась совестью, но ела. Отказаться или просто уходить, пока идёт делёжка, было выше моих сил. Наконец, одна девочка, Богданка, попрекнула:
— Лопать лопаешь, а с нами не просишь.
— Я не могу… не могу просить, — так отчаянно сказала я, что ребята поверили.
— Гадай. Ты же мне гадала по руке?
— Так это же шутка была.
— Ты гадай, как будто не шутишь.
И я стала гадать.
Сначала я робко подходила к людям, предлагая рассказать судьбу по руке. На меня смотрели с недоумением, и я чуть не бросила это дело. Но цыганята, с любопытством наблюдающие за моими попытками, присоветовали: обращайся, мол, так вот и так, и говори понаглей, улыбайся.
И вот я снова бросалась к людям, с улыбкой, от страха похожей на оскал, выбирая женщин позадумчивей, и кричала в лицо, пытаясь сменить прусский акцент цыганским: