Он открывает дверь, в то же время вытаскивая мобильный.
И я гордо плюю ему вслед.
Чёрт, нет. Я подскакиваю, хватаю его за рукав и вскрикиваю, нет, всхлипываю:
— Стойте! Батори!
Он оглядывается и дёргает рукой, но я не отпускаю.
— Вы правы! Пожалуйста, пожалуйста, простите меня! Я совершенно по-идиотски поступила. Да! Вы во всём правы! И на вас я разозлилась даже не из-за статуи, а из-за Язмин, я так хотела спать, я ужасно хотела спать, она так кричала, а у меня уже нервы ни к чёрту, две недели вахты, две недели беготни, недосыпа, все орут, и эта Язмин орёт, ну послушайте, ну простите меня! И на самом деле мне нравится, когда вы меня по голове гладите, правда! Пожалуйста, Батори, пожалуйста!
Вампир опускает руку с телефоном и смотрит мне в глаза. Потом вдруг наклоняется и целует меня в лоб — я замираю.
— Лили, отпустите мой рукав, — тихо говорит он. Я разжимаю пальцы, и он всё равно уходит.
Когда я была ещё ребёнком, мне часто снился один и тот же сон. Как будто я просыпаюсь посреди ночи в нашей каморке и вижу, что она совсем пуста. В ней нет ничего, кроме лежака, и никого, кроме меня одной. Окно распахнуто, из него тянет прохладой, а на полу лежит широкая дорожка лунного света. Я выхожу на крышу и оглядываюсь. Кругом одни только крыши, тысячи крыш, с лифтовыми надстройками, антеннами, резкими тенями и бликами шифера. Они пусты, иногда только можно заметить сидящего кота. Ветер треплет мне волосы, а босым ногам совсем не холодно. Я понимаю, что чёрные тени — очень страшные, потому что в них может быть кто и что угодно, но именно сейчас в них совершенно точно ничего нет, и потому я не боюсь. Я подхожу к краю крыши — как к краю света — раскидываю руки и прыгаю вперёд. Недолгое падение, и меня подхватывают руки ветра, который дует одновременно со всех сторон, и больше всего — снизу, поддерживая, подбрасывая меня. Он переносит меня на следующую крышу, и я снова стою на ней, счастливая, заворожённая. Я подкрадываюсь к окну дворницкой каморки, но не решаюсь заглянуть внутрь — именно внутри домов и прячутся те страшные, которые могут потом затаиться в тени. Я стою немного, прислушиваясь, и иду к другому краю крыши. И снова прыгаю.
Долго, бесконечно прыгаю по серебряным крышам, пока не оказываюсь на самом краю этой страны крыш, перед тёмным еловым лесом. Из-за чёрных вершин возносится серебряная башня, и я знаю, что там я могу найти — если сумею долететь, если сумею взять след, если смогу обмануть стражу, если хватит сил отпереть двери — того, кто мне очень, очень нужен.
Хотя я даже не знаю, кто он и что он такое.
Батори действительно уезжает в Будапешт, и на несколько дней я остаюсь наедине с Сегедом. Это к лучшему: после дурацкой сцены с рукавом присутствие вампира было бы невыносимым. А так у меня появляется возможность всё забыть и потом делать вид, что ничего как бы и не было.
Первые дня два я сплю почти беспрерывно. Снится мне что-то смутное, непонятное, обрывистое. На третью ночь мне снятся крыши Пшемысля. Я снова лечу, но теперь обхожу чёрные, словно тушью налитые тени, поскольку на этот раз знаю, кто может в них сидеть: дома начинены упырями. Такими, как в сказках: бледными, лысыми, худыми. Они молча стоят в апартманах плотными рядами, уставившись открытыми глазами в затылки друг другу, их сотни и тысячи, и каждый из них ждёт своего часа; квартира за квартирой, этаж за этажом, каждый дом начинён ими с подвала по чердак. Мне и страшно, и всё равно хорошо: я лечу.
Я просыпаюсь полной энергии и хорошего настроения. Такое впечатление, что я ходила с открытыми ранами и теряла кровь, а теперь все они вдруг затянулись, и кровь весело и быстро бежит по жилам, заставляя их гудеть, как провода под напряжением. Я потягиваюсь, чувствуя удовольствие от послушного и упругого движения мышц, и понимаю, что хочу есть и гулять. Даже эти простые желания вызывают во мне радость, и я не удерживаю улыбки. Правда, попытка резко встать показывает, что мои ощущения несколько преувеличены: вся энергия, вся упругость куда-то исчезают. Я поспешно глотаю холодный кофе, приготовленный с вечера.
Когда я выхожу на улицу, то обнаруживаю, что ветки деревьев наконец-то покрылись набухающими на глазах почками, а солнце светит вовсю. Я иду на набережную. День рабочий, и она почти пуста: стоят возле своих тележек мороженщица и колбасница, да облокотился на перила, глубокомысленно глядя вниз на Тису, какой-то молодой человек. Я покупаю эскимо, хотя только что хорошо позавтракала, и мороженщица улыбается мне, как старой доброй знакомой.
— Всё слушаете концерты Данко? — шутит она. Я улыбаюсь в ответ: