В тот момент я подумал о смерти. Но стоило мне увидеть пробежавшего мимо кролика, как во мне не осталось ничего человеческого. Когда я очнулся, вокруг была разбросана шерсть, а рот мой был измазан кроличьей кровью. Я впервые испытал, что значит быть тигром. Что я делал с тех пор – о том говорить я не в силах. Каждый день на несколько часов я становлюсь человеком. В такие моменты ко мне возвращается дар речи, я могу думать о сложных вещах и даже цитировать на память труды мудрецов. Тогда, понимая человеческим сердцем последствия тигриной жестокости и думая о своей судьбе, я вижу, как жалок, и чувствую страх и ярость. Но и эти часы становятся все короче. До сих пор я задавался вопросом, почему стал тигром, а недавно поймал себя на мысли: а почему я был человеком? Вот что меня по-настоящему пугает. Пройдет еще немного времени, и человеческий разум во мне навеки угаснет, а на смену ему придут звериные привычки, – так пески постепенно заносят фундамент древнего дворца. В конце концов я забуду свое прошлое и стану бродить по лесам в обличье тигра – а повстречавшись случайно с тобой, не узнаю старинного друга и без всяких сожалений разорву на части…
Полагаю, и люди, и звери – все жили когда-то в ином обличье. Быть может, сперва мы помним об этом, а потом забываем – и считаем, что всегда были такими, как сейчас? Впрочем, не имеет значения. Наверное, окончательно перестав быть человеком, я стану только счастливее. И все же тот, кем я пока продолжаю оставаться, боится этого больше всего на свете. О, каким ужасным, каким бесконечно печальным кажется мне такой исход – забыть о том, что был человеком! Никто не в силах понять моей тоски. Никто – если не пережил этого сам… Но раз уж нам с тобой довелось встретиться, я хотел бы попросить тебя об одном одолжении, прежде чем окончательно стану зверем…
Юань Цань и его спутники, затаив дыхание, прислушивались к голосу из зарослей, поведавшему им столь поразительную историю. Тот продолжал:
– Хочу я немногого. Прежде я мечтал прославиться как поэт – но вот где оказался, так и не достигнув своей цели. Несколько сотен стихотворений, которые я сложил, до сих пор не увидели свет. Теперь, верно, тех рукописей уже и не найдешь. Но кое-что осталось у меня в памяти. Прошу тебя, запиши эти стихи. Не то чтобы я хотел вообразить себя признанным поэтом. Но хороши они или плохи, им я посвятил свою жизнь, растратив состояние и лишившись в конце концов рассудка. Мне будет горько умереть, зная, что ни одной моей строчки не сохранилось для будущих поколений.
Юань Цань велел одному из приближенных взять кисть и записывать. Голос Ли Чжэна разносился в воздухе ясно и четко. Он прочитал тридцать стихотворений, длинных и коротких. Каждое отличалось изяществом слога и красотой замысла – сразу было понятно, что писал их человек незаурядного таланта. И все же Юань Цань, отдавая им должное, смутно чувствовал: несмотря на все их достоинства, стихам не хватает чего-то неуловимого, чтобы их можно было счесть по-настоящему гениальными.
Тем временем Ли Чжэн, закончив читать, неожиданно заговорил другим тоном, будто насмехаясь сам над собой:
– Как ни постыдно мне признаваться – а ведь даже сейчас, когда пребываю в этом чудовищном облике, мне по-прежнему снится порой, будто собрание моих стихов лежит на столе у какого-нибудь ученого мужа в Чанъане. Вот что грезится мне в моем каменном логове! Посмейся надо мной – жалким человеком, который напрасно мечтал стать поэтом, а вместо этого превратился в тигра!
Юань Цань вспомнил, что и в молодости Ли Чжэн был склонен во всеуслышание предаваться самоуничижению, и на сердце у него стало печально.
– Добавлю, пожалуй, поводов посмеяться, – продолжал его друг, – и сложу небольшой экспромт о том, что чувствую сейчас. Попробую доказать, что прежний Ли Чжэн еще жив в этом теле.