Но оскопление – и то, кем он стал теперь… о, это нечто совсем иное! Это не просто увечье – как потеря ступни или, скажем, носа. Мужчина не должен подвергаться такому наказанию! То, что учинили с его телом, – чистое зло, и нет слов, которые могли бы это прикрыть. Душевные раны могут затянуться со временем, но тело сохранит следы надругательства до самой смерти. Исход был так ужасен, что невозможно было поверить, будто к нему привели правильные поступки. Видно, в чем-то он, Сыма Цянь, был неправ, если дошел до столь жалкого состояния. Но в чем именно? Что он сделал не так?
Он искал, но не находил.
Упрекнуть себя ему было не в чем. Разве лишь в том, что существует на свете.
Сидя в бессильном оцепенении в «шелковичном покое», он иногда вдруг вскакивал на ноги и начинал кружить по темной натопленной комнате, скуля, словно раненное животное. Это повторялось раз за разом, совершенно неосознанно – и так же, по кругу, бежали и бежали его мысли, не разрешаясь ничем.
Несколько раз Сыма Цянь принимался биться головой о стену, до крови. Впрочем, всерьез покончить с собой он не пытался. Да, он хотел умереть. О, смерть стала бы благословением! Смерти он не боялся – постигшее его унижение было куда страшнее. Тогда почему же он еще жив? Отчасти потому, что в его узилище не нашлось подходящих инструментов. Но было что-то еще – внутри него самого. Он не сразу распознал то смутное чувство, которое не давало ему задуматься о самоубийстве всерьез, даже в ярости, в минуты, близкие к помешательству, когда он отчаянно желал умереть.
Каждому знакомо ощущение, будто о чем-то забыл – но не можешь понять, о чем. То же случилось и с Сыма Цянем. Лишь потом, уже под домашним арестом, пришло озарение: в помрачении последнего месяца он и не вспомнил про главный труд своей жизни – составлении полной истории Поднебесной, но подспудно именно преданность делу удерживала его на этом свете.
В ушах у него до сих пор звучали слова отца, которые тот произнес на смертном одре, со слезами на глазах сжимая руку сына в своей. Но Сыма Цяня удерживал не столько долг перед отцом, сколько сама работа – труд историка. Не потому, что она была занимательна; не потому, что он был страстно ей увлечен – не об удовольствии думал он сейчас. Сыма Цянь понимал, что записывать историю – его предназначение; это не было самонадеянностью – да, прежде был он уверен в себе, но случившееся со всей очевидностью показало ему его ничтожность: он так стремился к идеалу, а в итоге оказался червем, растоптанным коровой на обочине дороги.
Но, хоть его личность и была растоптана, в важности своей работы Сыма Цянь не усомнился ни на секунду, и потому теперь, утратив и положение, и веру в себя, в самом униженном состоянии готов был ее продолжать – даже если она не подарит ему радости. Порой такая связь по воле судьбы возникает между людьми, не давая им расстаться, как бы те ни страдали. Вот и он не мог себя убить – не из чувства долга, а из-за того, что был связан с работой почти физическими узами.
Бездумные, животные страдания, которые он испытывал сразу после оскопления, сменились более осознанными, человеческими. Увы, понимая, что покончить с собой не может, он не менее отчетливо понимал, что иного способа облегчить свои муки у него нет. Главный придворный историк Сыма Цянь, сильный и уверенный в себе, умер весной третьего года Тяньхань – а тот Сыма Цянь, что продолжил его работу, был только инструментом, лишенным души и сознания. Так он пытался думать о себе сам. История, без сомнения, должна быть написана. Чтобы продолжать работу, нужно жить, как бы тяжело это ни давалось. А чтобы жить, нужно поверить, что он уже мертв.
По истечении пятого лунного месяца Сыма Цянь снова взялся за кисть. Он не испытывал ни радости, ни волнения – только стремление довести свой труд до конца. Он работал над рукописью подобно тому, как изможденный путник, едва передвигающий натруженные, сбитые ноги, тащится по дороге к месту назначения.
Должность главного придворного историка он утратил, но император У-ди – возможно, отчасти раскаиваясь в содеянном, – через некоторое время назначил его хранителем архивов; впрочем, ранги и титулы потеряли для Сыма Цяня всякое значение. Прежде заядлый спорщик, он теперь почти не раскрывал рта, не улыбался и не выказывал злости. Подавленным, однако, он не выглядел. Скорее – так говорили люди – в безмолвной фигуре появилось нечто зловещее, словно в него вселился демон. Он продолжал работать – порой ночами напролет; и родственникам казалось, будто он торопится поскорее завершить свой труд и, освободившись от бремени, покинуть этот мир.