Глядя на старого друга, он задавался вопросом: для чего тот живет? Неужели до сих пор надеется вернуться домой, на земли Хань? Но изгнанник говорил, что разуверился в таком исходе. Зачем же тогда длить свои дни, ежечасно терпя лишения? Су У был бы обласкан на службе у шаньюя, но решения не изменит – Ли Лин понял это сразу и теперь удивлялся, отчего Су У не покончит с собой. Сам он волей-неволей продолжал жить – потому, что пустил на этой земле корни и был теперь связан с ней узами долга и узами любви; да и смерть его сейчас не была бы данью преданности родине.
Для Су У дело обстояло иначе. Земля хунну была для него чужой. А чтобы исполнить долг верности перед Хань, не имело значения, дождется он голодной смерти с посольским жезлом в руках – или сожжет его и после перережет себе горло. Один раз, когда варвары схватили его, Су У пытался себя убить – значит, смерть его не страшила… Но Ли Лин вспоминал, каким упорным – и даже упрямым, почти до смешного, – был его товарищ в молодости. Должно быть, он мыслил так: не только поддаться на посулы шаньюя, но и убить себя, чтобы спастись от невзгод, значило проиграть – предводителю варваров или самой судьбе, которая в нем воплотилась.
Изгнанник, пытающийся переупрямить судьбу, отнюдь не казался Ли Лину смешным или несуразным. Если упрямство дает силы бесконечно переносить нужду, морозы, одиночество и не сдаваться до самой смерти, то оно достойно трепета и восхищения. Ли Лин отдавал Су У должное: из его прежней, почти ребяческой непокорности выросла подлинная твердость. И ведь изгнанник даже не мог рассчитывать, что о его мужестве узнают на родине: не только сам он туда не вернется, но и другие едва ли расскажут ханьскому императору – или предводителю хунну, если уж на то пошло, – о том, что он перенес у себя в глуши. Казалось, Су У суждено погибнуть здесь в одиночестве, но его это не пугало: он готов был терпеть, счастливый уже тем, что до конца не склонился перед судьбой, смеясь ей в лицо.
Когда-то Ли Лин собирался убить предыдущего шаньюя и бежать, но его остановило понимание: даже если ему удастся задуманное, он не сможет добраться до ханьских земель, а значит, на родине никто не услышит, что он сделал. Он отказался от своего замысла. Су У же подобные соображения ничуть не смущали – и Ли Лин, думая об этом, поеживался.
Прошло несколько дней, и чувства, всколыхнувшиеся при встрече с Су У, немного улеглись, но одна мысль продолжала преследовать Ли Лина. О чем бы они ни говорили, он не переставал сравнивать две истории – свою и Су У. Нельзя сказать, будто он считал друга верным подданным, а себя предателем; но перед непреклонным Су У, на которого к тому же наложили отпечаток годы, проведенные среди лесов и гор в полном молчании, Ли Лину начинало казаться, будто все, что перенес он сам – и что служило единственным оправданием его решению, – меркнет и кажется незначительным. Кроме того – или ему лишь чудилось? – постепенно в манере Су У появилось что-то от обращения богача с бедняком: этакая подчеркнутая сердечность, за которой кроется внутреннее превосходство. Ли Лин не мог бы объяснить, в чем это проявлялось. Но порой во взгляде Су У, прикрывающего наготу лохмотьями, мелькала тень жалости – и именно ее Ли Лин, разодетый в собольи меха князь хунну, боялся сильнее всего.
По истечении десяти дней он простился со старым другом и, подавленный, двинулся в обратный путь. В бревенчатой избушке остался большой запас еды и одежды. О предложении шаньюя Ли Лин ничего не сказал: что ответит Су У, было ясно, так к чему унижать его и себя подобными разговорами?
Но и после возвращения на юг их встреча не шла из головы. На расстоянии фигура Су У в воспоминаниях словно бы выросла, возвышаясь над Ли Лином суровой громадой.
Нет, он не думал, будто, пойдя на службу к хунну, поступил хорошо. Скорее верил: сравнив все, что он сделал для родной страны, с тем, как та ему отплатила, даже самый суровый судья согласится, что поступок его был вполне закономерным. Но вот перед ним человек, который, оказавшись в обстоятельствах еще более тяжелых, закономерность эту признавать отказывался. Холод и голод, одиночество, безразличие к нему родины, почти полная уверенность в том, что никто и никогда не узнает о перенесенных им лишениях, – ничто не сделало для него «закономерной» измену долгу и верности.
Так само существование Су У стало для Ли Лина одновременно возвышающим примером и неотвязным кошмаром. Время от времени он посылал людей убедиться, что Су У жив и здоров, и отправлял ему еду, скот и ковры. Тяга увидеться с ним постоянно боролась в душе Ли Лина с желанием избегать новой встречи.