Её взгляд неумолимо притягивается к мечу в шкафу, задерживается на вихрящихся узорах, и она с тревожным предчувствием понимает, что это дар духов, такой же, как и туманные воспоминания, как поразительное знание французского языка и французской классики − всего, что она никогда не изучала в детстве.
− Я не видела этого меча раньше, − говорит она, потому что не может думать ни о чём другом.
Руки Рауля замирают.
− Меч? − Его тон подразумевает, что момент неподходящий, но он отвечает. − Вряд ли тебе понравится его носить. Он принадлежал преступнице. Её посадили за... − Он ищет в памяти что-то ускользающее... − за кражу, что ли.
Не за кражу, думает она, но не знает, почему. Волна магии поднимается опять, и снова накатывает приятное оцепенение.
В последний раз. Ещё один раз ведь не навредит?
− Едем со мной, − говорит Рауль.
Она поворачивается, целует его и ведет обратно в спальню, чтобы любить с неистовством отчаяния и утраты.
Позже она встает. Лунный свет, холодный и безжалостный, падает на Рауля, который спит довольный, с улыбкой на губах, уверенный в своём счастье. В бледном свете он вдруг кажется ей чужим, со слишком белой кожей, чересчур покрасневшей на солнце, с волосами цвета осенних кленовых листьев. И в её памяти всплывает другое лицо, тёмное, улыбчивое, и имя на языке её предков.
Винь, которая потеряна для неё, которая никогда не увидит ярко горящих венчальных свечей, которая никогда больше не будет праздновать с родней Новый Год, у которой никогда не будет потомков, славящих её имя на алтаре предков.
Она должна действовать быстро.
В секретере в гостиной есть бумага, перьевая ручка и чернила. Кларисса достает их и смотрит на чистый лист, борясь с подступающей паникой. Магия в ней слабеет. Это не французское из неё уходит − часть сделки, заключенной с духами, часть цены, − а возвращаются её настоящие воспоминания. И по мере их возвращения гнев разворачивается из слоев ваты, поглощая все добрые слова которые она могла сказать Раулю.
Винь, которую упрятали в тигриные клетки Пуло-Кондора, хотя с таким же успехом могли бы убить. Винь, её старшая сестра, которая поклялась вернуть свитки из дома Рауля. Винь, которую магистрат посадил в тюрьму по формальному поводу, потому что аннамитам, особенно женщинам, нельзя носить такое дорогое, такое прекрасное оружие.
Перо царапает бумагу. Кларисса выводит слова одно за другим, пытаясь сообразить, что ему написать, − слова утешения или гнева?
«Мне жаль, но мы не можем быть вместе. Ты живешь в одном мире, я в другом. У моего народа есть предание о красной нити, связывающей руки влюбленных. Наша тянется из одной страны в другую, от безбрежного моря до бескрайней пустыни, слишком растянутая и слишком длинная, чтобы крепко связывать. В этом нет твоей вины».
Но вина есть; это его вина. Его люди пришли в фамильное поместье, угрозами заставили маму отдать за пригоршню пиастров всё, что их заинтересовало, − от ваз до шпилек для волос и статуэток.
Большую часть того, что они забрали, − или похитили − можно заменить, большую часть потерь можно стерпеть. Но свитки с каллиграфией прабабушки, текучие, непринужденные строчки, начертанные дочерью ученого в дни могущества династии Нгуен, хранимые для поколений потомков на алтаре предков, − сама мысль о том, что они лежат под стеклом и их дотошно изучают французы безо всякого почтения к их истинной ценности...
«Желаю тебе счастья в метрополии. Я буду скучать по тебе сильнее, чем ты можешь представить, но нам не суждено быть вместе».
Она бы добавила что-нибудь о перерождении, о том, что в других жизнях они могут быть ближе, связанные нитями любви и ненависти, но Рауль католик и пропустит это как туземную чушь. Поэтому она просто подписывает письмо: «Кларисса», помня теперь, что не это имя дали ей бабушки с дедушками, но Рауль знает её только под ним.
На письмо она кладет нефритовый снег-на-мхе браслет, потому что никогда не была воровкой, как и Винь. Мгновение она смотрит на меч, раздумывая, не прихватить ли и его, но это подарок духов умершей сестре, и не Клариссе его забирать. Пусть духи поступают как им угодно и возвращают своё, если таково их желание.
Она покидает «Красные деревья» так же, как и вошла сюда: с пустыми руками, никакой котомки за спиной, но в одежде аристократки и спрятав под блузой свитки, за которыми пришла.
Она идет, и магия медленно угасает, тает, как клочья тумана на восходе солнца. Остатки маскировки спадают − нет больше светлокожей с острыми чертами лица прелестницы, в которую влюбился Рауль; той, которая непринужденно флиртовала с ним на французском, жеманно улыбаясь, как парижские или марсельские красотки.