Ты ведь понимаешь, о чём я? Короче, современное искусство — это автобус в один конец: кто не успел, тот опоздал, и некого в этом винить. В твоём случае автобус ушёл очень давно и вообще больше не берёт пассажиров. Слыхал про парня, который мёртвого младенца съел? Мерзко, да? Я бы сказал, тошнотворно. Так и есть. Современное искусство, особенно китайское, должно вызывать тошноту. Раз зрителя рвёт, значит, оно имеет отклик, а если есть отклик, будет и успех. Смирись.
Хотя когда тошнота до такой степени доходит, то уже не прикольно. Ну, разве что ты снимешь штаны, насрешь, а потом медленно прожуёшь. Ну как, сможешь?
То-то же, ты безнадёжно опоздал. Ты сейчас играешь в подпольное сопротивление, демократию, контрреволюцию — всё это глупо. Что уж такого особенного в твоём подпольном сопротивлении? Тут кого ни возьми, все поголовно «подпольщики», у каждого за спиной по дюжине сомнительных передряг, у кого выставку запретили, кого преследуют спецслужбы. Иностранцы столько этого наслушались, что отрастили в ушах мозоли. Они в лицо-то улыбаются, а про себя наверняка потешаются над вами, борцами.
Не открывай, говорю тебе, не открывай. Не хочу я смотреть на твои картины. И так знаю, что ничего путного не увижу. Убери свою живопись, забыл, в каком веке живёшь? Не подумай, я вовсе не тебя лично презираю — я презираю даже себя. И это не я не помог тебе с работой, эго ты сам не захотел работать упаковщиком, я в этом не виноват. Вы все едите из общего котла социализма, из-за уравниловки обленились вконец. Вас бы сюда, в зубы акулам капитализма, быстро бы дошло, что к чему. Когда я только приехал в Америку, то сам работал упаковщиком. Целых восемь месяцев. Доработался до такой степени, что хотел упаковать всё, на что падал глаз. Как-то раз ходил с женой по магазинам, она рассматривала товары, а я — их упаковку. Полицейский даже проверил мои документы, а я всё думал, как бы получше переложить его пенопластом, уместить в ящик, обмотать плёнкой, как защитить от тряски и промокания… Пока прикидывал его модель и вес, так и эдак рассматривал, он изменился в лице и очень выразительно взялся за пистолет. Товар-то, оказывается, был ещё живой, только я начал жалеть, что под рукой нет верёвки, как мне в лоб упёрлось дуло. Разве это не жестоко? Разве это была жизнь?
Потом я мыл машины. Кстати, вдохновение для гравюры с движком от «форда» я нашёл именно там. Потом делал оттиски материнки, разных труб, дорожных развязок и даже своего дружка. По-хорошему, сделать бы серию гравюр — со всеми главными изобретениями эпохи. Всё в чёрном цвете, скользящие неясные тени, плюс недосказанность, плюс обскурность — знаешь, что такое обскурность? Это когда всё словно в тумане. Пусть западные черти увидят величие китайской гравюры и восточной философии. Пусть поймут, что им никогда не стать лучше нас. Но даже с таким великим вдохновением ничего на этом деле не заработаешь. А у тебя и вовсе шансов нет. Гравюра с тем движком — истинное произведение искусства. Только продать-то я её продал, а деньги… Половину забрал агент, часть я отдал в налоговую, и осталось у меня лишь на пару пачек сигарет. Как я могу сравниться с женой-портнихой, которая с одного заказа получает доход в пятизначных числах? Вернись мы в Китай, её бы окрестили иностранным предпринимателем и стали относиться как к госпоже.
Не кури тут, она, если унюхает, начнёт ругаться. Пойдём, пойдём, покурим лучше в прачечной.
Можешь считать меня подкаблучником, но тут уж ничего не поделаешь. Нельзя не склонить голову, проходя под карнизом. Сидишь у жены на шее — молчи в тряпочку и не качай права. Даже если ты в душе — второй Пикассо, никому ты не нужен.