Наши диалоги скорее монотонны.
— Как спалось, Люсьен?
— Плохо, потому что одиноко, Тоти!
— Тебе надо как-нибудь заехать к нам, на остров Муреа, там девушки лучше, чем на других островах Общества.
Тут обычно из дому выходит сам обладатель этого сокровища с намыленным для бритья лицом и, разыгрывая ревность, говорит:
— Ну как, влюбленные, на мужа никакого внимания?
Но это только так, для вида, потому что мы симпатизируем друг другу. Иногда в полдень меня приглашают к завтраку. Тоти великолепно приготавливает сырого тунца бонито. Мелкие куски рыбы обильно смачиваются соком маленьких лимонов. После трех часов рыба настолько пропитывается кислотой, что даже теряет запах. Тогда ее поливают молоком кокосового ореха, добавляют соль по вкусу и едят. А вот фафару я бы не советовал есть — это тоже рыба в сыром виде, только маринованная в морской воде. Воняет нестерпимо — в здешнем климате разложение происходит так быстро, что я не в состоянии был съесть это блюдо, когда оно простояло больше двух часов. Я пытался это сделать, зажав нос прищепками для белья, но, несмотря на злорадство сотрапезников, с аппетитом уплетавших рыбку двухдневной давности, не мог отважиться на столь рискованный поступок. Зато я оказался незаменимым, когда надо было сгонять мух с еды.
После еды, если жара была не чересчур удручающей, Тоти ставила пластинки с записями «Мазовше», которые я подарил ее возлюбленному, и, босая, прикрытая только хлопчатобумажной повязкой, исполняла нам танцы белых племен с берегов Вислы в своей собственной интерпретации.
Иногда она приставала ко мне с нелепым требованием спеть соло «Кукушку» или «Гей, пролетела птичка», однако я объяснил ей, что в вокальном отношении как правительство, так и общество на меня не возлагают никаких надежд. Тем не менее у них было очень приятно, и я охотно являлся каждый раз, когда меня приглашали.
В тот день я все утро провел в городской библиотеке, разыскивая следы польских путешественников в Океании, а в полдень прибыл на званый обед к соседу в хижину под пальмами. Но там царила странная тишина и не слышно было пения хозяйки.
Охваченный худшим предчувствием, я вошел на кухню, чтобы повязаться передником и включиться в домашние занятия. Нормандец одиноко стоял у плиты и грустно открывал банки с новозеландской говядиной и фасолью. В кастрюле булькало содержимое какой-то другой банки — покойница корова с австралийского пастбища передавала аромат своих останков овощному супу.
Не дожидаясь расспросов, хозяин объяснил, что произошло:
— Сегодня она проснулась, как всегда, рано утром, сладко потянулась и стала собирать свои вещи. «Ты очень мил, — сказала она, — но я ухожу навсегда. Возвращаюсь на Муреа». «Тоти, — говорю, — что за шутки, почему ты решила уйти?» «Фью», — отвечает она. «Тоти, — сказал я, — поезжай к родным, если тебе нужно, только возвращайся…» «Пожалуй, я не вернусь, — говорит она, — фью…»
Австралийские лакомства из банок — говоря стилем нашего сатирика Анатоля Потемковского — съедобны лишь наполовину. Даже отменный кофе — гордость местных плантаций, который, однако, никуда не экспортируется, — не поднял настроения двух попаа в маленькой хижине. И причиной были, конечно, не гастрономические проблемы. Нам не хватало веселой и жизнерадостной девушки с острова Муреа.
Нормандец рассказывал, что никакие уговоры не помогли. Она лишь попросила отвезти ее в порт на машине. Там села на пароход, который должен был отчалить через несколько часов, заперлась в каюте и не захотела ни с кем разговаривать.
Ситуация, говорил хозяин, неясная. Возможно, у Тоти есть планы, связанные с кем-нибудь другим, тогда, конечно, все пропало. Но если Тоти страдает женским недомоганием, известным также и в Европе, — то есть сама не знает, чего хочет, — ей станет очень скучно в хижине среди джунглей и она затоскует по бурной жизни в Папеэте. Ему, как лицу непосредственно заинтересованному, не очень удобно узнавать, что все-таки произошло… К тому же он работает и не может уехать когда вздумается… Если бы третье лицо, кто-нибудь свободный от субъективных предубеждений, заглянул туда, можно было бы спокойно подумать, что делать дальше.
«Третье лицо» это был я. Вначале я пытался убедить друга, что ничто не вечно, и страдает он скорее оттого, что она ушла, а не он порвал с нею. Однако у меня создалось впечатление, что, хотя нормандец держался с достоинством, он болезненно переживает разрыв, и я решил, что, в конце концов, меня не убудет, если займусь этим делом. Кстати, подумал я, выступив в роли Купидона, которому предстоит помирить поссорившихся любовников, увижу жизнь на острове Муреа, настоящую, совсем не такую, какую видят туристы.