Однако Эмиль при виде подкатывающей власти перепугался и нырнул в джунгли. Лишь два дня спустя удалось уговорить его вернуться к цивилизации. Эмиль не знает, что такое реактивный самолет и пресс-конференция — зато он знает, что жандарм запирает людей в тюрьму. В конце концов он поверил заверениям и разрешил увезти себя на Таити. Там Эмиля держали наготове, словно рыбу в садке, чтобы он был под рукой, когда у господ из прессы возникнет желание его увидеть.
Он заработал довольно много денег, позируя для фотографий. И когда вечером того же дня шагал по улице Альберта I в Папеэте, был уже крепко под мухой. Что же произошло дальше? Обвинение гласит, что Эмиль начал приставать к проходящей мимо китаянке, потом вырвал у нее сумку и обратился в бегство.
Эмиль, называемый Гогеном, защищается как умеет. «Аита мони» — нет денег, — повторяет он. «Э мэа хаама» — стыдно, — признает он, когда господин судья объясняет ему, что он стал теперь просто-напросто таата римарима — человеком с гибкими пальцами, как образно определяет вора таитянский язык.
Господин судья вытирает платком потный затылок и читает приговор. Эмиль прощается со свободой на целых два месяца. Покидая зал между двух жандармов, он бросает публике «парахи оэ», что значит буквально: «я ухожу, а ты остаешься…» Ибо мы остаемся, а он уходит туда, где нельзя лежать часами на солнце, нельзя играть на гитаре, ни петь, ни любить, ни танцевать.
Эмиль, называемый Гогеном, прямо из зала суда направляется в тюрьму, минуя по пути величественное здание лицея, где на фронтоне золотыми буквами высечено имя его знаменитого отца…
ПРИКЛЮЧЕНИЕ
ЗА МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ
Отыскать Рери, девушку с Таити, незадолго до войны выступавшую в польских фильмах, было отнюдь не легким делом. В Папеэте еще не додумались до точного учета населения, когда Рери уже давно перестала быть центром внимания Таити эпохи реактивных самолетов. Можно сказать, что она уже перестала быть местной знаменитостью, но все еще продолжала возбуждать любопытство. Богатые француженки, с давних пор живущие на острове, знают ее и наслышаны о ней. Они презрительно кривят губы: ее можно зиять, но с ней не принято общаться… Богатые французы, с давних пор живущие на острове, используя момент, когда их супруги заняты обсуждением столь важного события, как открытие косметического кабинета, шепчут мне на ухо: «Иди к Кинюсу, или в кабак «Голубой воротник», или в какой-нибудь матросский притон — там ее наверняка можно найти…»
Рери, пожалуй, не ведет больше разгульной жизни, раз я четыре вечера просидел в кабаке «Голубой воротник» и ее не встретил. Не собираюсь жаловаться, — много чего мне довелось увидеть в этом притоне, куда запрещен вход несовершеннолетним девушкам. В кабаке нет двери, только занавес из колыхающихся на сквозняке шнуров с нанизанными бусами. Из-за занавеса доносится шум оркестра, нарушая тишину таитянской ночи, ударяет в нос перегар пива и виски, вырываются клубы табачного дыма.
Девушки из «Голубого воротника» ведут спокойную и однообразную жизнь, напиваясь здешним пивом или даже — если попадется посетитель пощедрее — датским или голландским. Идиллию иногда нарушают полицейские патрули в шортах и расстегнутых рубахах. Полицейские становятся у стойки бара, сдвигают фуражки со лба, обильно покрытого потом, пристально оглядывают зал. Кивком подзывают какую-нибудь девушку.
— Сколько тебе лет, соплячка?
Девушка, которую назвали соплячкой, нехотя высвобождается из объятий светловолосого матроса, поправляет на груди паро, сдвинувшееся во время прелюдии матросских ухаживаний. Она встает перед начальником патруля, кокетливо проверяет, на месте ли большой алый цветок, приколотый к ее блестящим черным волосам. Полицейский без особой уверенности проверяет, на месте ли она сама…
— Сколько тебе лет, соплячка? — повторяет он.
— Восемнадцать, мсье.
— В планах на будущее или сейчас?
Девушка не понимает шутки. Она слабо знает французский. Об удостоверении личности она, разумеется, не слышала никогда в жизни. Вчера только прибыла с архипелага Туамоту, подстегиваемая удивительным инстинктом островитян — ее далекие предки пересекали океан вдоль и поперек на своих лодках. Девушка села на принадлежащее китайцу судно, спала на палубе. Днем бродила по улицам Папеэте, разглядывала прекрасные витрины. Вечером ее приманила сюда музыка.