Время шло, тураб лился рекой, и разговор постепенно переключился на воспоминания о детских проделках Серегила. Во многих историях фигурировал Кита-и-Бранин, и Алек с удивлением узнал, что на самом деле Кита на несколько лет старше друга. Серегил перебрался на ложе Киты, чтобы послушать какой-то рассказ, и Алек разглядывал их и других ауренфэйе, снова пытаясь понять, что будет значить для него долгая жизнь, которая его ожидает. Адриэль и ее муж, как было ему известно, вступили в двенадцатый десяток — для ауренфэйе этот возраст означал расцвет. Самому старшему из гостей, гедрийцу по имени Корим, давно исполнилось двести, но он, по крайней мере на первый взгляд, выглядел не старше Микама Кавиша.
«Все дело в глазах», — подумал Алек. Во взглядах старших ауренфэйе читался покой, словно опыт и мудрость, обретенные за долгую жизнь, оставили свой след — тот самый, что пока еще не был заметен в Ките. Впрочем, Серегил… Его глаза казались старше юного лица, как будто ему пришлось увидеть слишком многое и слишком рано.
«Так оно и было — даже за то время, что я с ним знаком», — размышлял Алек. Когда они встретились, его друг уже прожил годы, отведенные обычному человеку, и на его глазах целое поколение постарело и стало умирать. Серегил уже составил себе репутацию в Скале, когда долгое детство его ровесников на родине еще продолжалось. Глядя на него сейчас, окруженного людьми его народа, Алек впервые по-настоящему понял, как молод его друг. Что же видят в Серегиле ауренфэйе? «Или во мне?»
Серегил рассмеялся, откинув голову, и на мгновение стал выглядеть не менее невинным, чем Кита. На это было приятно смотреть, но Алек не смог прогнать мрачную мысль: таким его друг был бы, если бы никогда не попал в Скалу…
— Ты серьезен, как сова Ауры, и столь же молчалив, — обратилась к Алеку Мидри, садясь рядом с юношей и беря его за руку.
— Я все еще пытаюсь поверить, что я и в самом деле здесь, — ответил он.
— Я тоже, — призналась Мидри, и неожиданная теплая улыбка смягчила ее строгие черты.
— Может ли приговор об изгнании быть когда-нибудь отменен? — тихо спросил Алек. Мидри вздохнула.
— Иногда это случается — особенно когда осужденный так молод. Однако для начала рассмотрения нужно прошение от кирнари клана Хаман, а на это мало надежды. Хаманцы — благородный народ, но горды до того, что становятся мизантропами. Старый Назиен — не исключение. Он все еще оплакивает своего внука, и возвращение Серегила — для него оскорбление.
— Клянусь Светом, что за серьезная пара! — крикнул им Серегил, и Алек заметил, что друг его пьян, что случалось с ним чрезвычайно редко.
— Разве? — вызывающе откликнулась Мидри. — Скажи мне, Алек, Серегил еще не разучился петь?
— Он поет не хуже любого барда, — ответил Алек, лукаво подмигивая Серегилу.
— Спой нам, тали, — обратилась к брату Адриэль, услышавшая разговор. По ее знаку слуга принес и вручил Серегилу что-то большое и плоское, завернутое в узорчатый шелк.
Тот с улыбкой предвкушения развернул материю. Внутри оказалась арфа из любовно отполированного темного дерева.
— Мы хранили ее для тебя все эти годы, — сказала Мидри. Серегил прижал арфу к груди и пробежал пальцами по струнам.
Он заиграл простую мелодию, звуки которой вызвали слезы на глаза его сестер, потом перешел к другой, более сложной. Пальцы Серегила летали по струнам: даже пьяный и давно не практиковавшийся, играл он прекрасно.
Потом, сделав паузу, Серегил запел ту самую жалобу изгнанника, которую Алек слышал от него в тот раз, когда друг впервые заговорил с ним об Ауренене.
Любовь моя облачена в наряд из листьев зеленый. Венчает светлая луна ее драгоценной короной. Живым серебром ожерелья звенят, даруя душе утешенье, И ясное небо в ее зеркалах видит свое отраженье.
О, доведется ли еще мне блуждать под листьев зеленой сенью, В серебряном свете луны внимать серебряных струй пенью! Судьба, что доселе хранила меня, дарует ли мне благодать Ступить вновь на милые те берега, взглянуть на зеркальную гладь?
— Да, это голос барда, — сказал Саабан, вытирая глаза рукавом. — Ты обладаешь такой властью над нашими чувствами! Надеюсь, тебе известны и более веселые напевы.
— Таких немало, — ответил Серегил. — Алек, сыграй-ка нам «Красив мой любимый»!
Ауренфэйе очень понравилась скаланская песня, и тут же, словно сговорившись, они извлекли откуда-то собственные инструменты.
— Где Уриен? — поинтересовался Серегил и стал, прищурившись, высматривать его в саду среди солдат. — Эй, кто-нибудь, дайте парню лютню!
Ургажи только этого и надо было. Друзья чуть ли не силой вытащили смущающегося музыканта на возвышение и стали наперебой требовать от него любимых баллад, словно оказались не на торжественном пиру, а в придорожной таверне.
— Не посрами чести декурии, конник! — с шутливой строгостью приказала ему Меркаль.
Уриен, закаленный ветеран в свои неполные восемнадцать лет, взял лютню у кого-то из ауренфэйе и с восхищением провел рукой по закругленному корпусу.
— Баллада в честь нашей турмы Ургажи, — провозгласил он, беря первый аккорд. — Впрочем, все это произошло еще до того, как я в нее вступил.
Демоны-волки, зовут нас враги, — такими мы стали давно. Ведет нас чумная звезда, и врагам погибель найти суждено.
Крадемся в ночи, сеем ужас и смерть, — запомнит нас Пленимар! Страха не знает наш капитан, за ударом наносит удар.
Черное солнце над черной водой, и грозен костлявый маг, Но Мардус падет, захлебнувшись в крови, — не отступим мы ни на шаг!
Алек в ужасе наблюдал, как улыбка сбежала с лица Серегила, а Теро побледнел как смерть. Из многих баллад, повествующих о подвигах турмы Ургажи, именно в этой говорилось о том, как погиб Нисандер… К счастью, Бека быстро поняла, что к чему.
— Хватит, хватит! — воскликнула она, пряча беспокойство за шутливой улыбкой. — Клянусь Четверкой, Уриен, что за мрачную песню ты выбрал! Спой-ка лучше «Лик Иллиора над водами», чтобы почтить наших уважаемых хозяев!
Смущенный солдат опустил голову и заиграл новую мелодию, безукоризненно исполняя самые трудные пассажи. Серегил опять сел рядом с Алеком.
— Ты выглядел так, словно увидел привидение, — шепнул он, притворяясь, будто на него самого баллада не оказала никакого действия. — С тобой все в порядке?
Алек кивнул.
Музыка смолкла, и Кита протянул арфу Клиа.
— Как насчет твоих музыкальных талантов, госпожа?
— Ох, нет! У меня голос как у вороны. Теро, я однажды слышала, как ты пел замечательную песню про сражение у перекрестка Двух Коней!
— Для того, чтобы петь, госпожа, мне нужно как следует напиться, — ответил молодой волшебник, краснея под обратившимися на него взглядами.
— Не стесняйся! — крикнул ему сержант Бракнил. — Мы все слышали, как ты
— вполне трезвый — пел на «Цирии» во время морского перехода.
— Может быть, наши хозяева предпочтут увидеть небольшую демонстрацию магии Третьей Орески? — возразил Теро.
— Замечательно! — захлопала в ладоши Мидри. Теро вытащил мешочек с мелким белым песком и рассыпал его в виде круга на земле перед столами. Своей хрустальной палочкой он начертил в воздухе несколько пылающих символов; они, вместо того чтобы погаснуть, как обычно, стали вдруг расти и пылать все ярче, а потом взорвались так, что песок разлетелся, а на столах опрокинулись кубки. Теро изумленно вскрикнул, выронил свою палочку и сунул обожженные пальцы в рот.
Алек с трудом скрыл усмешку: всегда сдержанный маг походил на кота, который, намереваясь поймать рыбку, поскользнулся на прозрачном льду и старается скрыть неудачу, пока никто не заметил. Серегил рядом с юношей трясся от беззвучного смеха.
— Прошу прощения! — растерянно пробормотал Теро. — Я… я ума не приложу, почему так получилось.
— Это моя вина, — заверила его Адриэль. — Мне следовало тебя предупредить. — Она явно тоже сдерживала смех. — Здесь нужно очень осторожно пользоваться магией. Могущество Сарикали накладывается на любые чары и делает их результат непредсказуемым. В твоем случае это проявилось особенно явно.