— У нас все было по-другому. Но продолжай: разделайся с этим раз и навсегда. Что случилось потом?
«Он старше, чем кажется», — снова подумал Серегил.
— Что ж, хорошо. Одним из самых яростных противников моего отца был Назиен-и-Хари, кирнари клана Хаман. Илар убедил меня, что некоторые бумаги, хранящиеся в шатре Назиена, помогут отцу добиться своего и что только у меня хватит ловкости «позаимствовать» их. — Серегил поморщился при воспоминании о том, каким зеленым несмышленышем оказался. — Так что я отправился в шатер Назиена. Той ночью все должны были присутствовать на каком-то обряде, но один из родичей Назиена вернулся и поймал меня на месте преступления. В шатре было темно, и он, наверное, не видел, что грозит кинжалом мальчишке. Но мне света хватало: я разглядел клинок и гневный блеск его глаз. В ужасе я выхватил собственный кинжал и ударил его. Я не хотел его убивать, но именно это и случилось. — Серегил горько усмехнулся. — Думаю, даже Илар не ожидал такого, когда послал того человека в шатер главы клана Хаман.
— Он хотел, чтобы тебя поймали?
— О да. Ради этого он и был так ко мне внимателен. Ауренфэйе редко опускаются до убийства, Алек, да и вообще до насилия. Все определяется атуи, кодексом чести. Атуи и клан решают в жизни все: поведение семьи, поведение отдельного человека. — Серегил печально покачал головой. — Илару и другим заговорщикам — а их было несколько, как потом выяснилось, — для достижения их цели — провала переговоров — достаточно было вынудить меня нарушить атуи моего клана. Что ж, своего они добились! То, что последовало, было очень драматичным и назидательным: моя репутация и недвусмысленная близость с Иларом были широко известны. Меня признали виновным в заговоре и в убийстве. Я когда-нибудь говорил тебе, как наказывает за убийство мой народ?
— Нет.
— Есть старинный обычай, именуемый «дваи шоло».
— «Две чаши»?
— Да. Наказание виновного возлагается на его собственный клан. Пострадавший же клан объявляет тетсаг — если семья преступника нарушит атуи и не выполнит свой долг, то убийство любого ее члена считается законным, пока честь не будет восстановлена.
Обычай «дваи шоло» заключается в следующем: виновного запирают в тесной каморке в доме кирнари и каждый день предлагают ему две чаши с едой. В одной чаше еда отравлена, в другой — нет. Преступник может выбрать любую или отказаться от обеих, и так каждый день. Если ему удается выжить в течение года и одного дня, это считается божественным знамением, и его освобождают. Немногим удавалось получить свободу таким образом.
— Но с тобой поступили иначе.
—Да.
Удушающая жара, тьма, слова, которые жалят…
Серегил стиснул кружку так, что пальцы побелели.
— Меня вместо этого изгнали.
— А что сделали с остальными?
— Насколько я знаю, их ожидала каморка и две чаши. Всех, кроме Илара. Он бежал той же ночью, когда меня поймали. Но своего он добился. Клан Хаман воспользовался скандалом, чтобы сорвать переговоры. Все, ради чего моя семья и другие трудились десятилетиями, пошло прахом менее чем за неделю. Успех заговора зависел от одного: сына Корит-и-Солуна нужно было заставить нарушить кодекс чести. И знаешь что?
Голос Серегила внезапно охрип, и он смог продолжать только после того, как снова отхлебнул вина.
— Самым ужасным оказалось не убийство и не позор, даже не изгнание, а то, что люди, которым я должен был бы верить, предостерегали меня, а я из тщеславия и упрямства их не послушал. — Серегил отвернулся, не в силах вынести сочувственный взгляд Алека. — Ну вот, теперь ты знаешь о моем постыдном прошлом. Я рассказывал обо всем еще только Нисандеру.
— Скандал произошел сорок лет назад?
— Для ауренфэйе это все еще свежие новости.
— Твой отец так тебя и не простил?
— Он давно умер. Нет, он меня не простил. Не простили и сестры, за исключением Адриэль. Я ведь не говорил тебе, что Шалар была влюблена в члена клана Хаман? Сомневаюсь, что кто-нибудь из моего клана, на который я навлек позор, будет особенно рад моему возвращению.
Кончив наконец свой рассказ, Серегил допил вино; непрошеные воспоминания о последнем дне на родине мелькали перед его глазами. Гавань Вирессы, гневное молчание отца, слезы Адриэль, насмешки и оскорбления, заставившие его поспешно подняться на борт чужеземного корабля. Он не плакал тогда, как не заплакал и сейчас, но гнетущее чувство раскаяния было так же свежо теперь, как и в тот ужасный день.
Алек молча сидел у стола, сцепив руки. Серегил, стоя у очага и не в силах нарушить молчание, мечтал об одном: ласковом прикосновении этих сильных пальцев.
— Так отправишься ты туда? — снова спросил Алек.
— Да. — Серегил знал это с того момента, когда впервые услышал от Беки о посольстве. Теперь он должен получить ответ на мучительный вопрос; Серегил заставил себя пересечь разделяющее их пространство и протянул к Алеку руку.
— Ты поедешь со мной? Это может оказаться не слишком приятным: быть возлюбленным изгнанника. У меня там теперь нет даже имени.
Алек стиснул протянутую руку.
— Помнишь, что случилось в прошлый раз, когда ты попытался удрать без меня?
Смех Серегила, испытавшего невероятное облегчение, изумил их обоих.
— Помню ли? По-моему, у меня еще не все синяки прошли. — Не выпуская руки Алека, он потянул его на постель. — Я тебе сейчас их покажу.
Неожиданный любовный порыв Серегила удивил Алека меньше, чем сопровождавшая его ярость. Гнев мешался с отчаянной страстью, гнев, адресованный не ему, но тем не менее оставивший синяки на плечах, спине и бедрах юноши, как он обнаружил потом при свете утреннего солнца.
Алек не нуждался в обостренной восприимчивости, которую рождает талимениос, чтобы понять: Серегил таким образом пытается выжечь саму память о ненавистном первом возлюбленном; не сомневался он и в том, что из этого ничего не получилось.
Потный и задыхающийся в объятиях Серегила, Алек слушал, как становится спокойным и тихим дыхание любовника, и впервые чувствовал себя опустошенным и скованным, а не довольным и защищенным. Черная пропасть молчания разделяла их, несмотря на телесную близость. Алека это пугало, но он все же не отодвинулся от Серегила.
— А что случилось с Иларом? Его поймали? — прошептал он в темноту.
— Не знаю.
Алек коснулся щеки Серегила, ожидая почувствовать влагу слез. Глаза друга были сухими.
— Однажды, вскоре после нашей встречи, Микам сказал мне, что ты не прощаешь предательства, — тихо сказал юноша. — Потом то же самое повторил мне Нисандер. Они оба считали, что таково следствие того, что случилось с тобой в Ауренене. Это из-за него, да? Из-за Илара?
Серегил прижал ладонь Алека к губам, потом приложил руку юноши к своей груди, в которой быстро и тяжело билось сердце. Когда наконец он заговорил, в голосе его звучала горечь.
— Поруганные любовь и доверие… Я ненавижу его за это, за то, что он слишком рано лишил меня невинности. Я был избалован, глуп и упрям, но я ни к кому еще не испытывал ненависти. Впрочем, несчастье многому меня научило: я понял, что такое настоящие любовь, доверие и честь; понял, что их нельзя считать само собой разумеющимися.
— Ну, если мы когда-нибудь с ним повстречаемся, — пробормотал Алек, — я должен буду по крайней мере за это его поблагодарить. — Рука Серегила внезапно до боли стиснула его плечо.
— У тебя на это не будет времени, тали, — я раньше перережу ему глотку.
Глава 4. Новые путешествия
Серегил нашел Беку на следующее утро около загона. — Когда это твое посольство отправляется в Ауренен?