Чашка кофе и призрак из прошлого
Сидя в кофейне за чашкой крепкого кофе, Штольман размышлял.
Итак, что имеется в распоряжении следствия.
Стрелял, безусловно, кто-то бестолковый, причем, впридачу – трусливый. Умному убийце хватило бы ума подойти поближе и выстрелить еще раз, чтобы уж уничтожить свою жертву наверняка. Этот же пальнул и бросился наутек. Это первое.
Второе. Кто-то запер дверь в комнате невесты, которая должна была прийти на свидание именно в тот час, когда убийца решил нажать на курок. Правильно, свидетель убийце не нужен... Но откуда убийца мог знать, что Рощин-младший придет в беседку, причем именно в десять вечера? Нет – либо убийца кто-то из «своих», либо... либо в одном из домов завелся шпион, сообщающий убийце нужные сведения... и он же, наверное, повернул ключ в двери Елены.
И третье. Мотивы. Пока ни одного мотива Штольман не видел. Ни у кого... Или, все же, скрытые мотивы-таки есть?
Штольман допил кофе и отодвинул чашку.
Какие вообще бывают мотивы? Деньги? Надо навести справки по поводу денежных дел.
Что еще? Ревность. Но в данном случае, кто к кому ревновал? Помимо Элен, в доме еще две женщины. Может, за спокойным обликом Софи скрывается влюбленная ревнивица, давно положившая глаз на Рощина-младшего? Спокойная-то она спокойная, но в тихом омуте известно кто водится…. Но зачем тогда убивать Рощина – не лучше ль выстрелить в его невесту, а жениха сохранить для себя? Хотя, если Сергей ей что-то наобещал, заманил, влюбил в себя, а потом решил почтить своим вниманием другую... Тогда месть, как мотив, вполне возможна.
А что до Венцеславы... то есть Варвары-Вареньки… эта вообще едва ли кого-то когда-нибудь полюбит. Эта будет влюблять в себя... Так что эту вредную девицу никак к делу не пришьешь. Кстати: она, кажется, была вполне искренней, когда взволнованно спрашивала о самочувствии раненого. Так что, возможно, сочувствие тоже иногда стучится в ее сердце. Может, не так уж она безнадежно испорчена, просто – глупый самодовольный ребенок...
А Георгий? Какие у него могут быть мотивы? Не будет же он убивать родного брата. Абсурд. И из-за чего? Из-за ревности? Из-за денег? Бред... Хотя, впрочем, всякое бывает…
- Якоб… - внезапно услышал он, и поднял голову.
Напротив него за столиком сидела та, кого он не ожидал увидеть - несравненная Нинон. И, похоже, была искренне взволнована.
- Какое счастье, что ты жив, - произнесла она своим вкрадчиво-тихим голосом, с так знакомыми Штольману интимными интонациями.
- Я не находила себе места, с тех пор, как ты исчез, - пролепетала она самым беспомощно-молящим тоном и протянула к нему ручку в дорогой лайковой перчатке. Штольман машинально отметил, как грациозны ее движения, как маняще полуоткрыты красивые губки...
Однако он молчал. Как неуместно ее присутствие в этой кофейне – их с Анной любимой кофейне, как неуместно ее присутствие вообще - в этой его новой, светлой, чистой жизни…
- Якоб, посмотри на меня… Ты что – не хочешь со мной говорить?
Штольману более всего хотелось, чтобы она просто исчезла. Если Анна увидит их вместе… только этого не хватало. Впрочем, чего он не желал еще больше - чтобы Нина увидела его вместе с Анной. Глупо, все равно рано или поздно Нина узнает, что он женат. Но порой нерациональное желание подчиняет себе поведение рационального, казалось бы, человека.… Свою супружескую жизнь он – сейчас Штольман понял это отчетливо - воспринимал, как драгоценный кусок счастья, который ему хотелось бы утащить и спрятать в какую-нибудь нору, как это делает волк – спрятать и не делиться ни с кем.
Люди, всегда эти люди. Могут ли они, увидев, что кто-то счастлив, не вмешаться и не испортить если не все, то хоть чуть-чуть? Могут ли пройти мимо чужой бочки меда, не плеснув туда если не ложку дегтя, то хоть щепотку соли... Воистину правы французы, утверждая, что тот лишь живет счастливо, кто живет скрытно…
- Якоб, у нас в Затонске многое не ладилось, – ворковала меж тем Нинон, - но здесь не Затонск, а Петербург… Там ты был увлечен этой милой девочкой, как бишь ее, Анной…
Нина сделала паузу. Глаза ее следили за выражением лица Штольмана – так глаза хищной кошки смотрят из тьмы, выслеживая жертву…
- Но где она теперь? – Нина мило улыбнулась, чуть пожав плечами. - Как я понимаю, осталась в провинции, так же, как и та часть твоей жизни… У тебя есть от нее какие-то известия?
Известия у Штольмана, разумееется, были. Он мог бы сказать, что не далее, как сегодня утром, он проснулся оттого, что нежный пальчик Анны дотронулся до кончика его носа, а нежные теплые губы щекотно прошептали у самого уха:
- Ко-фе… уже утро… ну утро уже, Яков Платоныч! Ну кофе же остынет…
Конечно, он мог бы тут же встать. Но какое же это удовольствие – лежать, жмурясь; заставить себя поуговаривать; притворяться, что не можешь проснуться… хитро наблюдать сквозь ресницы за всеми движениями этой милой девочки, млеть от ее прикосновений, а потом схватить ее с одним только торжествующим словом:
- Попалась!
И услышать в ответ тихий сладкий смех, который он так любил…
У Нинон тоже, разумеется, были известия об этой девице, которая вторглась в ее жизнь как оскорбительное недоразумение. Провинциальная гимназисточка, посмевшая перебежать дорогу фрейлине ее величества, это само по себе абсурд. Но то, что Штольман, про которого она всегда холодно-расчетливо говорила «мой», посмел отнестись к этой... к этой... (Нинон не могла найти подходящего определения) всерьез – это было уже безумием, переходящим всякие границы. Это было вызовом здравому смыслу и логике вещей. Это было оскорбление порядку во Вселенной (в душе Нинон считала, что Вселенная существует для того, чтобы быть к ее услугам).
Итак, известия у Нинон были – Жан сообщил ей, что успешно выполнил задание…
Меж тем Штольман смотрел не на нее, а на свои черные лайковые перчатки, лежащие перед ним на столе. Руки его лежали на коленях. Затем, протянув левую руку, он взял ею правую перчатку...
И произнес отчетливо:
- Мы не будем встречаться, как я уже и сказал – и прошу понимать это буквально. Мы не будем видеться не только наедине, но и в общественных местах.
По мере того, как он говорил, он натягивал перчатку на руку. Затем, взяв со стола вторую перчатку, встал, и, приготовляясь уходить, добавил ледяным тоном:
- Мне это неприятно.
Нинон тоже привстала, и лицо ее изобразило смятение.
- Якоб, поверь мне, мне очень тяжело говорить тебе это... я знаю, какую я причиняю тебе боль сейчас, но у меня очень печальные известия об этой девочке... ее нашли в овраге, на окраине Затонска, две недели назад, мертвую...
Да – именно так доложил ей Жан. Именно там нашли эту маленькую дрянь...
Она ждала - она жаждала увидеть, как лицо Штольмана станет напряженным и ошеломленным. Как сожмутся губы, как расширятся от страдания зрачки прищурившихся глаз... Как будет он бороться с собой, стараясь скрыть от нее ожог души... поделом, поделом...
А потом можно будет и утешить его. Почему бы и нет. Когда мужчине больно, он ищет любого способа забыться, в том числе - и в объятьях соперницы той, кого оплакивает... Или она, Нина, не знает мужчин? Ха!
- Что вы сказали? – тихо спросил Штольман.
Несколько секунд он смотрел на Нинон, словно пытаясь решить в уме некую математическую задачу.
Затем резко повернулся и направился к выходу.
Великий сыщик, меж тем, не догадывался, что за ним самим следят. А именно – следит дама, лица которой не было видно под густой вуалью шляпки. Самой дамы было не видно, так как стояла она за колонной. Дышать она старалась бесшумно, но удавалось ей это с трудом.
Она была очень взволнована.