Безрассудство и бескорыстие
- Дамы и господа, я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие, - произнес Штольман раньше, чем понял, кого и что он цитирует.
- К нам едет ревизор? – с улыбкой осведомился Георгий.
Остальные дамы и господа - а именно, г-жа Рощина, кузина Софи, Элен, Венцеслава и г-н Ладейкин-папа – пухленький господин в очках с толстыми стеклами – дружно заулыбались.
- Гораздо хуже, - возразил Штольман.- На вашего брата, Сергея Рощина, сегодня было совершено второе покушение, к счастью – неудачное. Пока он спал, кто-то подсыпал ему в молоко какое-то снадобье. Но ваш брат заподозрил неладное и пить из чашки не стал. Я отправил молоко на анализ в лабораторию, но уже сейчас почти уверен, что знаю, какой именно сильный яд был подсыпан в чашку.
- Да что ж это такое! - воскликнул Георгий.
- Ваш брат утверждает, что сам ничего не понимает. Я же понимаю вот что: он мирно жил, ни с кем не ссорился, и никто не желал ему смерти – и вдруг все переменилось в одночасье! Он превращается в мишень. Давайте спросим себя: что же случилось за последние дни такого, чего не было раньше?
Штольман сделал паузу.
- А случилось вот что: завещание. У вас ведь нет алиби, г-н Рощин, – продолжал он, обращаясь к Георгию, – мы проверяли. Ваш денщик находился на кухне с девяти до одиннадцати, и не мог знать, где вы – в своей комнате или нет. А вот мотив у вас, напротив, есть: огромное наследство. Если бы ваш брат женился раньше вас…
Рощин-старший смотрел на Штольмана с изумлением; наконец выговорил тихим голосом:
- Вы намекаете, что я мог… родного брата?! Да у меня никого дороже Сергея в жизни не было! Вы… как вы могли…
- Эмоции к делу не пришьешь, г-н Рощин, - вздохнул Штольман. – Как частное лицо, я готов поверить вам, что вы и ваш брат – самые близкие и родные люди… но как лицо официальное, я должен исключить такую вероятность. Итак: мотив у вас есть, а вот алиби нет; и, боюсь, мне придется вас задержать до выяснения всех обстоятельств.
- Ты не мог, Жорж! Ведь ты не мог! – раздался потрясенный голос матушки Рощиной.
Георгий молчал, закусив губу; на лице его была озабоченность; взгляд его останавливался то на матери, то на кузине Софи, словно ища у нее поддержки…
И внезапно состояние всеобщего смятения разорвал надменно-уверенный голосок Вареньки:
- У него есть алиби. Я была с ним в тот вечер в его комнате. В его постели!
После чего в комнате возникла уже совершенно классическая немая сцена.
Первым из участников немой сцены оправился Георгий. Обращаясь к Вареньке, он пробормотал:
- Вы очень великодушны, что решили спасти меня, пожертвовав своей репутацией, но поверьте…
- Вы обесчестили мою дочь! – взвизгнул папенька Ладейкин.
- Но этого же не было! – воскликнул Георгий.
- Зачем ты отрицаешь это, милый? – заворковала Варенька. – Ты стыдишься нашей любви?
- Он отрицает это просто потому, что этого не могло быть, – спокойно проговорила вдруг доселе молчавшая Софи.
- Да что ты можешь знать о любви, серая ты мышь, - выкрикнула Варенька, вероятно, в пылу борьбы забыв обо всех приличиях. – Завидуй уж молча!
- Послушайте, г-н Рощин, - решил вмешаться Штольман, - вы уж как-нибудь определитесь, что для вас страшнее – под венец с мадемуазель Ладейкиной или под арест по обвинению в покушении на убийство?
И тут произошло неожиданное.
Георгий Рощин, закрыв лицо рукой, вдруг начал совершенно неприлично хохотать – безудержно, от души; он хохотал, откинувшись на диванные подушки, как будто уже не имея сил смеяться; наконец, со стоном «Ой, не могу» он вынул платок и вытер глаза.
- Дайте водички, - пробормотал он наконец, - мне бы отдышаться…
Стакан с водой был подан ему рукой верной Софи. Осушив его, Георгий повернулся к Штольману и сказал спокойно и твердо: