Чувствуя, что из заколдованного — порочного! — круга ему сегодня не выбраться, (несостоявшийся разговор с женой разбередил душевные раны) Лев Иванович выпил последнюю бутылку «Жигулёвского» и решительно направился в магазин, крикнув из прихожей: «Машенька, я — где-нибудь на час!»
Позднее майское солнце скользило между зубьями серых многоэтажек, роняя последние лучи на вонючий, дышащий зноем асфальт — Окаёмову смертельно захотелось напиться. В ближайшем магазинчике взять бутылку тёплой дешёвой водки, двести граммов полутухлой колбасы, чёрствый лаваш и — в скверике! Под кустом распускающейся сирени. «Из горлА». Озираясь по сторонам — чтобы не замела милиция.
(Тоже ведь — своеобразный мазохизм! Удовольствие если не от страданий, то от стеснений, неудобств, отвратительных вкусовых ощущений — правда, не только: ностальгия по ушедшей молодости. Сладкие воспоминания о временах позднего студенчества и раннего инженерства, но — главное! — о первых, самых светлых годах супружества. Когда они с Машенькой были неразделимы: одна плоть и одна душа!)
Да, напиться хотелось смертельно — но! Елена Викторовна! В молодости — оно бы, конечно… но зрелость обязывает! И не в деньгах дело — чёрт с ними с этими несколькими сотнями долларов! При нынешних окаёмовских заработках потеря не слишком чувствительная! Однако госпожа Караваева так на него надеется… так рассчитывает на его умный совет… возможно, и зря — на лавры Нострадамуса он вовсе не претендует — и, тем не менее… поддавшись слабости, заведомо обмануть её ожидания… нет, на такое свинство он не имеет права!
Ноги Окаёмова сами собой повернули в другую сторону, и понесли его к «дальнему» — примерно, в десяти минутах ходьбы — «универсаму», в котором можно было рассчитывать на холодное «Жигулёвское». На сей раз добрые намерения вознаградились: хорошенько пошарив за стеклянной дверцей огромного холодильника, Лев Иванович отыскал-таки четыре бутылки своего любимого напитка. По пути к кассе взял пакетик жареного картофеля и, расплатившись, принял, можно сказать, соломоново решение: этим тёплым весенним вечером «культурно» (ничего, кроме «Жигулёвского»!) «понастальгировать» у себя во дворике — под волшебным закатным небом близ старой цветущей яблони.
Посумеречничалось Льву Ивановичу отменно: два пива, хрустящая картошка, почти безлюдье (гам и пронзительные вопли играющей детворы в этом уголке двора слышались слабо), небо в обрамлении кипящих цветами ветвей — разомкнулся мучительный круг:
«Машенька?.. так что же… жизнь покажет… или — или… любит?.. конечно… но… то, что ушло — ушло… безвозвратно?.. как знать… и потом… пятьдесят — звучит страшновато, однако же… «о, как на склоне наших дней нежней мы любим и суеверней»… значит — ещё возможно?.. ах, ты не Тютчев?.. опять-таки — жалко Машу?… ну да, естественно… но… посмотри на эту яблоню! На это майское небо! Жизнь продолжается — не правда ли, Лев Иванович?!»
Даже задавленный каменными громадинами крохотный уголочек живой природы порой творит чудеса — Окаёмов вернулся домой в одиннадцатом часу вечера, в состоянии близком к умиротворённости. И — что очень важно! — с достаточно ясной, не отягощённой грустными мыслями о последних всполохах догорающей любви, головой. Маша уже спала — последние несколько лет она и вставала, и ложилась чрезвычайно рано — и Лев Иванович, поставив две оставшиеся бутылки в кухонный холодильник, сел за компьютер: главное, конечно, Андрей! Андрюшенька Каймаков — шестнадцатилетний любовник госпожи Караваевой.
Распечатав на принтере его радикальную карту, а также карты четвёртой, пятой, седьмой и девятой гармоник, Окаёмов в первую очередь занялся изучением натального гороскопа: