В воскресенье Лев не вернулся ни в девять, ни в десять, а в двенадцать Татьяна Негода уже не находила себе места: суетливо сновала между кухней и комнатой — то механически роясь в платяном шкафу или переставляя и перекладывая что-то на письменном столе, то на кухне: открывая и закрывая банки со специями, начиная и бросая чистить картошку, включая и выключая газ. И если поначалу артистка страдала в основном от разочарования и уязвлённой гордости — размечталась, видите ли, о семейной жизни с явившимся из сказки седобородым принцем, а он обществу красивой влюблённой женщины предпочёл банальную пьянку в мужской компании! — то уже скоро, напрочь забыв о раздражённом самолюбии, Танечка стала беспокоиться о самом Льве Ивановиче, вернулись вчерашние тревоги и опасения: Господи! Уж не случилось ли чего-нибудь нехорошего? Ведь запросто — Боже избави! — возвращаясь пьяным, мог попасть под машину? Быть жестоко избитым местным хулиганьём? А у самих этих «сектантов»?..
И хотя ум настойчиво убеждал Татьяну, что в религиозно-философском кружке Ильи Благовестова ничего плохого с Лёвушкой не могло случиться — «всё же, интеллигентные люди» — сердце упрямо не соглашалось с этой успокоительной логикой: дескать, в тихом омуте. Особенные опасения вызывал у артистки Пётр: и не столько по тому, что физически огромный и чудовищно сильный — Алексей Гневицкий был ни силой, ни ростом тоже не обделён — нет, из-за притаившегося в самой глубине серо-жёлтых (тигриных) глаз математика чего-то непонятного: то ли отблеска горнего света, то ли безумия, то ли смирёной страсти к насилию и разрушению. А возможно — и всего этого вместе.
Где-то с полгода назад у Танечки Негоды завязался недолгий роман с Петром — в глупой надежде освободиться от чар, к этому времени явно уже пренебрегающего интимной близостью с нею, Алексея Гневицкого — странный, по определению самой артистки, «вялотекущий» роман. В отличие от холодновато-вежливого в обычном общении, но на любовном ложе пылающего как сто чертей Алексея, одержимый манией постоянно высказывать роящиеся у него в голове заумные мысли, в постели Пётр являл из себя убогую «норму»: всё, что положено мужчине с женщиной — делал, но сверх — ничего… даже — по минимуму… из-за чего секс с ним казался пресным и, соответственно, безвкусным: как кусок белого хлеба с маслом, но без икры…
Однако замечаемый на пределе внимания, таящийся в глубине серо-жёлтых глаз (будто бы предупреждающий об опасности!) красноватый отблеск… нет, норма нормой, но получать удовольствие в будто бы пресных объятиях зверообразного гиганта могла, по скоро образовавшимся у Танечки впечатлениям, только дико крутая экстремалка, упивающаяся мыслью, что в один прекрасный (ужасный!) миг её гориллоподобный любовник может свернуть ей шею! И неважно, что сам Пётр — ни словом, ни жестом, ни даже редко случающимся у него молчанием — никак не способствовал таким впечатлениям: они образовались. И артистка потихонечку отошла в сторонку от смутившего её воображение любовника: мало ли… будто бы добрейшей души человек — однако же в тигриной глубине его серо-жёлтых глаз… таится, таится… и притягивая, и пугая… и доведись Танечке услышать сказанное Павлом о Петре Льву Ивановичу — мол, не обидит мухи — она бы, пожалуй, лишь саркастически хмыкнула: не слушай Лёвушка, а лучше посмотри в завораживающую глубину серо-жёлтых тигриных глаз.
Господи, ну зачем, зачем?! Она не поехала с ним вчера? Ведь, наверно, не зря же — сначала о том, что времени мало, а после, что его уже нет — вчера постоянно кричал внутренний голос? Ведь из-за обычных житейско-любовных сложностей — наверно, не стал бы? Нет, этот внутренний голос предупреждал о реальной опасности, о нависшей надо Львом беде! И? Господи, неужели поздно?!
Из комнаты в кухню, из кухни в комнату — в прихожую, ванную, снова в комнату — по всем двадцати девяти квадратным метрам общей площади своей малогабаритной квартиры металась Танечка, и, превращая женщину в подобие разъярённой рыси, в её голове свирепствовали мысли тревожнее и страшнее одна другой: из кухни в комнату — из комнаты в кухню…
Около часу дня бешеной игрой больного воображения вконец измучившую себя Татьяну вдруг «озарило»: какого чёрта?! Подобно пойманной дикой кошке она, как по клетке, мечется по квартире, а не навестит «коммуну» этих «сектантов»? Чтобы самой всё разузнать на месте? Ах, женщине — не жене — не принято бегать за мужчиной? И неприлично, и, главное, унижает её достоинство? К чёрту! Пока есть время — до спектакля ещё пять часов — собирайся, идиотка, и немедленно поезжай! Что — страшно? Лучше, надеясь, долго страдать в неведении, чем, узнав ужасную истину, впасть в отчаяние? А если Лев нуждается в твоей помощи? Что на это скажешь, ушибленная кретинка?!