«И, главное — очень вовремя, — уже про себя подумала госпожа Караваева. — А то, кажется — чересчур. Наедине с мальчиком — третьи сутки… да и в четверг, и в среду… неудивительно — что лёгкий мандраж… у Андрюшеньки, кстати — тоже… куксится, понимаешь ли… нет! За город! На природу! А в понедельник?.. ладно — там видно будет! Совсем ошалела баба! И свои дела запустила полностью, и мальчика — тоже! По сути — оторвала от школы! А туда же: ах, в МГУ, в Оксфорд — держи карман! Да если под таким «чутким» руководством Андрюшенька проваландается ещё год — дай Бог, запихнуть его в Николашин педагогический! Чтобы только — не в армию! Вот уж — воистину! — «эмансипировалась»… зарабатывай, значит, деньги — и?.. нет, Ленка, бить тебя некому… вышла, понимаешь, за интеллигента — и тоскуешь по твёрдой мужской руке… а если бы выскочила за деревенского? Драчуна и пьяницу? Чтобы постоянно — синяки на морде? Была бы довольна — да? Ой, врёшь! Ой, не зря сразу же после школы сбежала в город! А за Николая-то Фёдоровича — вспомни? Зубами ведь ухватилась — а?»
Внутреннее течение мысли нисколько не мешало Елене Викторовне оживлённо болтать с Андреем — да так, что юноша ни на секунду не усомнился: его возлюбленная целиком и полностью сейчас с ним, а некоторые её ответы невпопад — частью пресловутая женская логика, но более: озабоченность предстоящей прогулкой — как одеться? В какой пансионат? Что взять с собой?
Созвонившись с некоторыми, практикующими однодневный отдых заведениями и выяснив, где сервис наименее навязчив — без эротического массажа, нудистской сауны, «свинга» и прочих экзотических прибамбасов — Елена Викторовна остановила свой выбор на скромном «Одуванчике»: пляж, лодочная станция, площадки для волейбола, бадминтона и настольного тенниса, а также кафе-бар и, по желанию, шашлыки на природе.
Выведя из ракушки «Опель», госпожа Караваева спохватилась, что забыла солнечные очки, а, сходив за ними, заметила, как Андрей, торопливо щёлкнув застёжкой, отодвинул от себя её сумочку.
Вообще-то, что мальчик понемножечку приворовывает, для Елены Викторовны не являлось новостью ещё с зимы — со школьных каникул, с опалившего их метелями и любовью незабываемого января. Но если прежде она едва ли не умилялась «независимости» Андрюшеньки — самоутвеждается! не выпрашивает, а берёт! как всякий «самостоятельный» русский мужик! не может у государства, так крадёт у любовницы! — то сейчас, поймав мальчишку едва ли не за руку, госпожа Караваева почему-то вдруг рассердилась: чёрт! Совсем уже обнаглел! И самое обидное — из-за её попустительства! Вместо того, чтобы залепить пощёчину или хотя бы сделать суровый выговор, она, в первый раз обнаружив недостачу десяти долларов, распустила слюни: просить у любовницы — это же так унизительно! А карманные деньги ох как нужны бедному мальчику! И если Андрюшенька иной раз немножечко позаимствует — она ведь не обеднеет! Вот и долиберальничалась! Когда — почти уже не таясь! Идиотка! Как есть идиотка!
Настроение хозяйки передалось автомобилю: резко дёрнувшись с места, «Опель» кашлянул и заглох — обозвав его про себя одним не совсем «нормативным» и другим уже откровенно «ненормативным» словами, вслух Елена Викторовна зло процедила «у, сволочь!», переключилась на нейтралку, вновь запустила двигатель и плавно, как четыре года назад её учили на курсах, тронулась с места.
Андрей, надувшись, возился с ремнём безопасности, то защёлкивая, то открывая пряжку — пилотажные, с позволения сказать, манёвры возлюбленной открыли юноше, что его не совсем бескорыстный интерес к дамской сумочке не остался незамеченным, и более: получил отрицательную оценку. Причём — вопреки ожиданию: ибо Андрей знал, что госпожа Караваева тоже знает о его почти детских шалостях с чужой собственностью — хотя и делает вид, будто не замечает время от времени случающуюся в её «волшебной» сумочке «дематериализацию» десяти- двадцатидолларовых банкнот. Нет, украв в первый раз — да и во второй, и в третий — мальчик чувствовал себя не совсем комфортно: а вдруг откроется? Ведь тогда не оберёшься стыда…
(Здесь следует сделать маленькое отступление: так восхитившие Елену Викторовну рассуждения юноши о стыде и совести во многом являлись выводами из его собственных опытов в области «дозволенного и запретного». Понемножечку обворовывая любовницу, Андрей не чувствовал её «слабой беззащитной жертвой» — где там! — и совесть его молчала. А вот стыд быть пойманным — да: очень даже присутствовал. Быть уличённым в чём-то неподобающем… и этим — выделенным… даже если оставить в стороне вопрос о наказании — наказание от возлюбленной? несерьёзно! — сама эта выделенность… как у белой вороны… которую частенько заклёвывают за неподобающую белизну… или — изгоняют из стаи… Словом, что стыд тесно связан со страхом — причём, на древнейшем дочеловеческом уровне — Андрей чувствовал едва ли не с детства, а уж начав грешить против шестой заповеди… И когда его интуитивные прозрения были словесно сформулированы Еленой Викторовной, ничего удивительного, что, увлёкшись, юноша высказал остроумную, восхитившую его возлюбленную гипотезу о генезисе и, соответственно, соотношении стыда и совести в сознании современного человека.)