Правда, по поводу этой идиллии астрологу вспомнился ядовитый комментарий Павла Малькова (дескать, на земле жил амёбой — попадёшь в рай амёб, тигром — в рай тигров, убийцей, грабителем, палачом, насильником — для каждого найдётся соответствующий рай!), а далее веки у Льва Ивановича стали слипаться, тусклая лампочка под потолком обернулась звездой Фомальгаут, помогающая астрологу душа Алексея Гневицкого обрела на миг зримые очертания, затем всё смешалось, погасло, и пятидесятилетний мужчина уснул на тюремных нарах сном накормленного младенца на руках у матери.
Лев Иванович спал, а в это время его глазами Бог смотрел на Себя. Познавая Себя и оценивая. Глазами Человека. Его, пока ещё очень несовершенным, земным умом. Другим — не Своим — умом.
В воскресенье, проснувшись около девяти часов утра, Валентина Андреевна Пахарева почувствовала, что «Распятие» должно быть возвращено в Алексееву мастерскую — квартира Его не вмещает. Только мастерская — там, где оно было создано — могла вместить скромную, вырезанную из ствола старой липы, полутораметровую скульптуру.
Зная, что Валентину не переубедить, ночевавшая у неё Наталья предложила выйти на улицу и вызвонить по телефону-автомату имевшего машину Андрея, но Валечка заартачилась: пять минут хода, «Распятие» не такое уж и тяжёлое, она, слава Богу, не барыня — донесёт за милую душу.
Предложение во что-нибудь обернуть скульптуру вдова также отвергла и, положив перекладину креста на правое плечо, так и прошествовала в Наташином сопровождении до Алексеевой мастерской — по счастью, в основном дворами, мало привлекая внимание зевак. То есть, по счастью для Натальи — самой вдове-крестоносице не было никакого дела до любопытства прохожих: отнести «Распятие» в мастерскую ей повелел Алексей — это Валечка поняла, едва только открыла оббитую листовым железом дверь высокого полуподвального помещения и переступила порог.
Боже! Какую-нибудь неделю назад Алексеева мастерская — при некотором неизбежном «художественном беспорядке» — выглядела так уютно!
(В пятницу, забирая скульптуру, Валентина заскочила сюда на несколько минут и, будучи под сильнейшим впечатлением от случившегося на выставке пожара, ни на что не обратила внимание.)
А сегодня? Сирень в ведре поникла и съёжилась — недописанная, только «раскрытая», (по терминологии художников) «Сирень» на мольберте выглядит куда более живой и свежей! Второй мольберт, на котором стояла законченная всего за неделю до гибели Алексея и из мастерской увезённая прямо на выставку злосчастная «Фантасмагория», задвинут в угол! Конечно, после поминальной трапезы наиболее стойких пьяниц-друзей, после Мишкиного (в поисках киянки) самодеятельного обыска, женщины здесь убрались, но убрались по-своему, по-женски: всё аккуратно расставив по углам, распихав по полкам и ящикам, нимало не сообразуясь с тем, что у каждого предмета, каждой вещицы в мастерской Алексея было своё строго определённое место — уж лучше бы совсем не убирались! Лучше видеть окурки на полу, заплесневшие куски недоеденных бутербродов, кучу пустых бутылок, чем — за ненадобностью задвинутый в угол! — мольберт художника. Чем весь этот — созданный прилежными, но равнодушными руками — чужой порядок!
Отправив Наталью на местный рыночек за сиренью и розами — а получив от Окаёмова тысячу долларов, Валентина вдруг почувствовала себя богачкой, которой необходимо как можно быстрее «промотать» свалившееся на неё «состояние» — вдова поторопилась придать мастерской прежний (как при Лёшеньке!) вид. Первым делом она переместила лёгкий раскладной мольберт с начатой «Сиренью» ближе к окну, а на освободившееся пространство выкатила пренебрежительно задвинутое в угол массивное сооружение. Водрузила на него натянутый на подрамник большой белый холст, поставила рядом, раскрыв, этюдник и… похолодела от ужаса! Господи! Алексей! Сейчас, через секунду, его призрак войдет сюда, станет к мольберту — и?! Нет! Невозможно!
Преодолев мгновенно подступившую слабость, женщина поспешно закрыла и убрала этюдник, сняла чистый холст и задумалась, чем бы его заменить: почти все картины Алексея находились сейчас на выставке, конечно, в мастерской оставалось много этюдов, но на большой мольберт ставить маленькую вещицу было как-то противоестественно, и Валентина в растерянности закружилась по просторному помещению, пока вдруг не вспомнила о старых (чуть ли не времён обучения в изостудии) работах художника.