(Всё это, нелишне напомнить, совершали лишь Валентинины руки — сознание женщины оставалось в стороне от её ужасной работы. Ибо после гибели художника только одни эмоции продолжали связывать Валечку с этим миром, тогда как и ум, и душа женщины уже целиком находились в том — по получении трагического известия устремившись туда вслед за возлюбленным. А поскольку тело всё же мешало полному и окончательному воссоединению… правда, её душа ещё недооформилась здесь… с другой стороны: душа Алексея — тоже… ведь роковой удар киянкой настиг художника в самом расцвете его таланта, в начале стремительного духовного восхождения…)
Соорудив петлю, Валентина маленьким острым топориком отрубила от верёвки двухметровый конец, забралась на стремянку и надёжно привязала смертоносное приспособление к решётчатой балке — между светильником и «Распятием». Собственно, всё — можно и…
…однако, прежде, чем сделать последний шаг, женщина спустилась с лестницы, выпила стакан водки и подошла к зеркалу. Поправила причёску, одёрнула слегка встопорщившееся от работы белое платье и вновь забралась на лестницу. Вспомнив о незакрытых окнах, спустилась опять, задёрнула шторы, выключила светильник, оставив горящей только настольную лампу, но в полутьме Валентине Андреевне Пахаревой отчего-то вдруг стало страшно, женщина вновь зажгла верхний свет и в третий раз поднялась по ступеням стремянки. Отодвинула мешающие волосы, петлёй охватила шею, поплотней подтянула скользящий узел, скосив глаза, посмотрела на «Лесное озеро» на мольберте, перевела взгляд на фигуру Спасителя и, ногой оттолкнув лестницу, шагнула вверх — к Алексею.
15
Утро для удивительно хорошо выспавшегося на тюремных нарах Окаёмова началось с ранней «побудки» — открылось окошко в железной двери, и тот же охранник, который ночью несколько раз основательно приложился резиновой дубинкой к рёбрам и позвоночнику Льва Ивановича, бодрым голосом, как ни в чём ни бывало, соизволил пошутить:
— Вставай, Терминатор грёбаный! Хотя — нет! Шварцнегер — это у вас тот лохматый! А ты только на Сильвестра Сталлоне тянешь! А маленький чёрный — Черепашка Ниндзя! Ха-ха-ха!
Вставать, собственно, Окаёмову было нечего — переменить лежачее положение на сидячее, и всё — и, сев на краешек нар, астролог с тревожным любопытством стал ожидать дальнейшего развития событий: в первую очередь — допроса. Уж если их не просто задержали, а рассадили по одиночкам — ежу понятно: собираются «шить дело». Какое? И — главное! — какими методами? Ведь у нашего «самого гуманного в мире» следствия богатейший, так сказать, арсенал…
(Нет, ночное умеренное избиение — не показатель: забарабанив в окошко, он, по милицейской терминологии, «сам напросился». Причём, подобное могло случиться не только в Великореченской «ментовке», а и в любом московском медвытрезвителе — садисты-надзиратели у нас нигде не церемонятся со своим «контингентом», и степень их воздействия на «проштрафившегося» определяется отнюдь не степенью «вины» бедолаги, а мерой жестокости каждого конкретного милиционера. Отчасти — природной, отчасти — приобретённой на службе в карательных (стыдливо именуемых «правоохранительными») органах. И, разумеется, Лев Иванович понимал, что ночью ему в общем-то повезло — за несвоевременную заботу о здоровье Ильи Благовестова могло попасть несравненно серьёзнее.)
Далее, с ведром-парашей в правой руке Окаёмов в сопровождении охранника «прошествовал» в туалет (в трусах и, главное, босиком), где, освободив и ополоснув «ночной сосуд» и справив «обе нужды», был вознаграждён сигаретой — из «реквизированной» у него при задержании пачки «Примы». Эти «вольности» несколько приободрили астролога: если бы собирались «шить» серьёзное дело, то вряд ли было бы возможно столь снисходительное обращение. И, словно в подтверждение этой утешительной мысли, вернувшемуся в камеру Льву Ивановичу, кроме воды, было предложено полбатона белого хлеба, — ешь, поправляйся, Рембо, а то вас м…ков на довольствие пока не поставили и х… его знает, когда получите пожрать от государства! — Что Окаёмов тоже истолковал в свою пользу: во-первых, судя по всему, доставили их не в КПЗ или следственный изолятор, а в обычное отделение милиции, а во-вторых, при серьёзном обвинении — ввиду длительного следствия — обеспечили бы миской тюремной баланды.
Почти успокоившись, Лев Иванович своими искусственными зубами с удовольствием сжевал «полумягкий» хлеб, запивая его водой, и, выкурив в туалете вторую сигарету — а охранник милостиво разрешил Окаёмову беспокоить себя днём — улёгся на нары в относительно бодром настроении: Бог не выдаст, свинья не съест! Уж коли не поставили на довольствие, то сегодня же и отпустят! Ко всему прочему, надзиратель, когда они перекуривали в туалете — будто не он ночью обрабатывал астролога резиновым «демократизатором»! — тяжеловесной милицейской шуткой утешил Льва Ивановича относительно здоровья Ильи Благовестова: