Окаёмову, с большим интересом слушающему Илью Давидовича, заключительные слова историка показались не вполне ясными (чего, именно, хочет Бог? чтобы Илья Давидович всегда и всем говорил о бывшем ему откровении? или, чтобы, услышав его слова, мы, прежде чем каяться языком, возмещали жертвам ущерб наших злодеяний? или — то и другое вместе?), однако для Павла ссылка Благовестова на Божью Волю оказалась решающим аргументом — с его стороны более не последовало не только критики, но даже и опасений за судьбу самого Ильи.
Чего не скажешь о Петре: который, во-первых, о Божьем Промысле — и, соответственно, о том, как может проявляться Его Воля — придерживался собственных оригинальных теорий, а главное, после нападения национал-юродствующих подонков, был очень обеспокоен участью самого Ильи Давидовича: православного еврея в заметно сползающей в ядовитое болото черносотенного национал-большевизма России. А посему, оставив в стороне неактуальный для него вопрос о покаянии, Пётр Кочергин, с грустью и нежностью посмотрев на историка, заговорил о самом больном, не дающем ему покоя:
— Знаешь, Илья… и стыдно, и жутко не хочется, но… из Великореченска тебе необходимо уехать! Необязательно пока в эмиграцию, но хотя бы — в Москву… Виктор Евгеньевич поможет устроиться… и угораздило же тебя разворошить такое осиное гнездо… нет, Илья… в Великореченске тебе оставаться больше нельзя… как бы мне ни было стыдно и за себя, и за Россию, и вообще — за всех русских. Ведь если, не дай Бог… никогда себе этого не прощу! А быть с тобой постоянно рядом — увы, не реально. Паша, а ты что думаешь?
— Логически — да. Согласен, Пётр Семёнович, с тобой целиком и полностью. В Великореченске — очень опасно. Но только… Илья Давидович — он ведь вне нашей логики. Живёт по своим законам. Вернее — не по своим, а по тем, которые прозревает ТАМ…
— Пашенька, не разводи бодягу! — слегка рассердившись, перебил Пётр. — Сколько тебе говорить, что Бог в наши земные дела вмешиваться почти не может! Да опекай Он нас здесь — в этом мире — какое, к чертям, альтернативное сознание! Илья Давидович, ну хоть ты объясни этому интеллектуальному девственнику…
— Не могу, Пётр Семёнович, — отчего-то вдруг развеселившись, улыбнулся Илья. — Ибо, как сказал Павел Савельевич, по законам, получаемым мной непосредственно оттуда… а если серьёзно… всё равно не могу! Ведь мой мистический опыт… он ведь почти не связан с земными реалиями… слишком Там всё другое. И мои идеи о покаянии — пожалуй, единственное, что мне удалось сформулировать на нашем земном языке. Да и то — очень неточно, приблизительно, грубо. Ведь Там — это гораздо глубже, чем элементарное требование о возмещении ущерба… то есть, восстановлении попранной справедливости… ведь знаменитое Моисеево «око за око», по сути — оттуда же… тоже восстановление справедливости — как её понимали древние. И ни современниками, ни последующими поколениями, ни нами до сих пор, в общем-то, так и не осознанное САМОПОЖЕРТВОВАНИЕ Христа — тоже… только, увы, на пока недоступном человечеству языке… который, возможно, когда-нибудь поймут потомки…
Таким образом — столь же возвышенно, сколь и невнятно — ещё немножечко поговорив о запредельном, Илья Благовестов, в сущности, отстранился от обсуждения собственной участи: будто его это совсем не касалось. И на подытожившее оживлённую дискуссию общее резюме Кочергина, Малькова и Окаёмова (рекомендующее Илье Давидовичу хотя бы на год переехать в Москву), отреагировал ни к чему не обязывающим — фаталистическим — замечанием: если захочет Бог. После чего, сказав, что время позднее и было бы не худо попробовать заснуть, лёг на спину и закрыл глаза. И хотя, кроме историка, спать никому не хотелось, в камере сразу же воцарилась благоговейная тишина: чем дольше Илья Давидович сумеет отдохнуть — тем лучше! Павел, наконец-то сняв рубашку, повернулся лицом к стене, а Лев и Пётр, обувшись, пошли перекурить в туалет: после визита Брызгалова и его «разъяснительной» работы, задержанным друзьям была разрешена значительная свобода — конечно, в пределах Зареченского отделения милиции.
Вернувшись в камеру, Окаёмов с Кочергиным тоже легли, однако, когда у астролога уже стали слипаться веки, вдруг раздался странный «сомнамбулический» голос. Ни к кому конкретно не обращённый — будто бы ведущий репортаж «с того света». Голос лежащего на спине Ильи Благовестова. Поразивший Льва Ивановича настолько, что нездешние интонации этого голоса запомнились астрологу на всю оставшуюся жизнь.
— …знаете… сейчас — да… произошло большое несчастье… Валентина и Алексей — только что… душа Валентины… тысяча лет работы… обоюдной работы… Валентине в этом мире предназначалось родить ребёнка… а она ушла… не смогла жить без Алексея… и теперь им обоим — тысяча лет работы… вам, Лев Иванович, душа Алексея Гневицкого помогать в этой жизни отныне сможет немного… ибо будет очень занята в той… в одиночку душе Валентины пришлось бы гораздо труднее… не тысячу лет работы, а десять тысяч… там — в окрестностях звезды Фомальгаут… прежде, чем из области Красного Света она смогла бы подняться к Жёлтому… и душе Алексея, после её исхода сразу же оказавшейся в области Синего Света, пришлось спуститься… чтобы помочь Валентине… и дальше — вдвоём… Красный, Зелёный, Фиолетовый — Белый… а после — следующая ступень… где Свет уже полностью Запредельный… нет, всё не так… словами не получается… но и так… только тоньше, пронзительнее, светлее…ведь там работа хоть и тяжёлая, но, в отличие от нашей, всегда осмысленная… и поэтому — радостная… со-творческая… с Богом… конечно, земная — тоже… но здесь мы своего со-творчества с Богом обычно не понимаем… работаем с неохотой… а ведь там, сотворённое нами здесь — даже ничтожно малое — ценится превыше всего… Алексей, Валентина — звезда Фомальгаут… мистическое поле, муза — вы, Лев Иванович… вы — причастны… нет, поэму вы не напишете — время стихов ушло… вы её должны были написать раньше — между двадцатью пятью и тридцатью годами… а теперь — нет… будете писать прозу… десять больших романов… и не вздумайте уклониться — муза вам спуску не даст… и правильно… ведь у вас — дар… и если будете гнать его здесь — там предстоит очень много работы… звезда, муза — женщина… да — Лев Иванович — Татьяна… но там, там… нет — слишком прозрачно… более ничего не вижу… за фиолетовым — женщина-демон, восходящая из пурпурно-красного… но это на самой грани… далее — непостижимо… душа Алексея Гневицкого и нематериальная судорога звезды Фомальгаут… и Свет, Свет… Который есть ВСЁ… и в Котором — мы все…и умершие, и ныне живущие, и ещё не рожденные… но эта ослепительная прозрачность, Боже… да — понимаю — дальше нельзя…