«Что — скажешь, не чувствовал Валентининой боли? Не понимал — в каком она состоянии? Не ври, господин Окаёмов! Чувствовал, понимал — однако же отстранился, сволочь! Вместо того, чтобы утешать вдову, предпочёл новое знакомство! Ещё бы! Ни к чему не обязывающий визит — куда приятней бередящих душу разговоров с убитой горем женой Алексея! Её причитаний и слёз! А вдруг, если бы ты в субботу смог найти для неё хоть какие-то утешительные слова, Валечка Пахарева не накинула бы петлю на шею? Не сделала бы кошмарного шага в пустоту? Что? Ничего бы не изменилось? И Валентина повесилась бы в любом случае? А вот этого, господин Окаёмов, ты уже никогда не узнаешь! Во всяком случае — в здешней жизни! Так до самой смерти и будешь гадать: смог бы или не смог предотвратить Валечкино самоубийство! И поделом! Тебе — грубой бесчувственной скотине!»
Несколько минут постояв обнявшись и друг перед другом без слов покаявшись в совершённом в отношении Валентины тяжком грехе равнодушия, Лев Иванович и артистка разомкнули объятия, и Танечка, смахнув набежавшие слёзы, взяла астролога за руку и отвела на кухню.
Вообще-то вчера, получив от Виктора Евгеньевича Хлопушина успокоительное известие о судьбе Окаёмова, сегодняшнюю встречу своего наконец-то обретённого седобородого принца Татьяна замыслила обставить вполне торжественно: праздничный завтрак с цветами за накрытым белой накрахмаленной скатертью столом — увы! Смерть Валентины расстроила эти планы: праздник и самоубийство — согласитесь, кошмарное соединение. Но совсем спрятать радость от благополучного завершения короткой по времени, но мучительно долгой по душевному напряжению «одиссеи» Льва Ивановича, сделав вид, будто смерть Валентины на сто осколков разбила её хрупкое сердце, Танечка тоже не могла и, на чуток задумавшись, нашла удовлетворительный компромисс: обильный завтрак — а Лёвушка в милиции наверняка жутко изголодался! — перенести на кухню, праздничное шампанское заменив четвертинкой водки и бутылкой молдавского Рислинга.
Тонко нарезанный белужий балык, красная икра, жареная свинина с шампиньонами и цветной капустой, редиска, сладкий болгарский перец: не «подкорми» их вчера Брызгалов, у астролога при виде этого кулинарного изобилия мог бы случиться голодный обморок, но и так — что называется, потекли слюнки. Одно дело, пусть даже и вкусные, вчерашние бутерброды, и совсем другое — Танечкина забота!
Перед началом завтрака горькой водкой, не чокаясь, помянули Валентину, затем Окаёмов налил по полному бокалу Рислинга и наконец высказал заветное:
— Танечка, прости старого дурака… но… смейся сколько угодно, а не могу не сказать… конечно, моё время ушло… правда, надеюсь, что не совсем… ну, в общем — люблю! Тебя, Танечка! На старости лет — по-юношески — смертельно! И прошу быть моей музой. Тьфу ты! женой, разумеется! Муза — это от Ильи Благовестова! Он мне, понимаешь ли, напророчил! А ты — конечно — женой! Если любишь… то… умоляю, Танечка!
— И женой, и музой — всем, Лёвушка!
Немедленно отозвалась Татьяна.
«Опомнись, Танька! Ведь у Льва — Мария Сергеевна! А увести мужа от живой жены — за это там, знаешь ли, не похвалят! — попробовал пискнуть внутренний голос, но артистка сразу же призвала его к порядку: — К чёрту! Оставить Льва в лапах сумасшедшей садистки — преступление перед природой! Перед его творческим мужским началом!»
— Погоди секундочку, — увидев, что астролог потянулся к бокалу с Рислингом, продолжила женщина, — за ЭТО — только шампанское! Ведь я, Лёвушка, ждала твоего предложения начиная с пятницы! И всю первую половину субботы — ну, до того, как ты ушёл к этим деятелям. А в воскресенье — вообще кошмар! Нет и нет — я туда, а там… у-у, негодник! Так истомить влюблённую женщину! Которая ждала тебя тридцать четыре года! С самого своего рождения!
(Танечке нисколько не казалось, что, произнося эти слова, она, как минимум, чудовищно преувеличивает — ведь артистке их диктовало сердце, а всё им подсказанное для любой женщины истина куда более несомненная, чем какие-то жалкие факты. Не говоря уже о совсем ничего незначащих доводах рассудка — об изобретённой шовинистом Аристотелем сугубо для пущего унижения женщин дурацкой формальной логике.)