Разумеется, все разговоры о будущем обустройстве их семейного быта перемежались всё новыми (на разный лад) признаниями в любви (которых, как известно, никогда не бывает много!), поцелуями, тостами, рассказами о проведённом в вынужденной (пусть и короткой, но такой мучительной!) разлуке времени — не без обоюдной самоиронии и лёгкого (приятно возбуждающего) интеллектуального покусывания друг друга: что вносило необходимую ложку дёгтя в приторную патоку любовного воркования далеко не юной четы. И, конечно, мысли о Валентине…
…да, высказавшись о её самоубийстве в начале, в ходе дальнейшего разговора — особенно после сделанного и принятого предложения — и Танечка, и Лев Иванович старались обходить эту трагедию. Однако — их неподвластные воли мысли… Особенно — у Окаёмова: артистка, как женщина, легче справлялась с ужасной действительность, мысленно на замечая большую часть чёрных тонов, она сосредоточила внимание на обманчиво-радостном многоцветьи всего остального. И, стало быть, как ни крути, а самоубийство Валентины в сознании Танечки и астролога — пусть на глубинном уровне — соединилось с их обретением друг друга: вернее — с его формальной оглаской, ибо само обретение женщиной своего мужчины, а мужчиной своей женщины состоялось раньше: в пятницу. А с Танечкиной стороны — возможно, что и в четверг. Если вообще — не в среду. Когда на похоронах художника она впервые подумала о Льве Ивановиче как о седобородом принце.
В конце завтрака громко заверещал сотовый телефон. Виктор Евгеньевич, поздоровавшись, выразил соболезнования и сказал, что всё связанное с похоронами Валентины он берёт на себя. По его мнению, отчаявшаяся, самовольно оборвавшая свою жизнь вдова должна была покоиться на Старом кладбище, в общей могиле с Алексеем — с чем и Танечка, и Лев Иванович охотно согласились: действительно, неразлучные в жизни, и в смерти должны находиться рядом.
(И в посмертии? Разумеется, на это мы можем только надеяться… как, впрочем, и на загробную жизнь вообще… хотя… если верить Илье Благовестову… правда, с какой стати?..)
Вскоре после телефонного звонка Хлопушина раздался входной — Михаил Плотников. Как обычно — с бутылкой водки. И не успел он выпить первую стопку на помин души Валентины, как появились Ольга с Юрием. Затем: Наташа, Элеонора, Владимир — в течение часа в тесной Танечкиной квартире собралось человек двадцать. Окаёмов поразился той быстроте, с которой, в страдающем хроническим бестелефоньем Великореченске, распространилось трагическое известие.
Одной из последних пришла Эльвира — с виновато-кающимся и одновременно вызывающе-дерзким выражением, притаившимся в глубине серо-зелёных глаз: мол, не устерегла, простите, но не советую осуждать меня вслух — на роль ночной сиделки не претендовала, в дневальные не напрашивалась, а не заснуть, после предложенной Валей водки, было невозможно. А что на саму Валентину водка почти не подействует — тоже: как я могла знать? Ведь, «уговорив» большую бутылку, ложились вместе…
Разумеется, никто из собравшихся не посмел осуждать Эльвиру — даже окольно, каким-нибудь ехидным намёком — но… ей от этого оказалось ненамного легче! Еле сдерживаемое любопытство большей части присутствующих — что? как? в каком состоянии? неужели? ужас, наверное? — до того наэлектризовало атмосферу в тесной Танечкиной квартире, что, рассказывая о происшествии и о своём в нём участии, Эльвира сдерживалась недолго и, дойдя до того, как, открыв незапертую дверь Алексеевой мастерской, вдруг увидела парящее между потолком и полом белое облако-платье, судорожно разрыдалась. Вторя ей, всхлипнули едва ли не все женщины, да и у некоторых мужчин слёзы тоже оказались недалеко: Мишка расплакался не стесняясь, у Окаёмова защипало в уголках глаз, Юрий отвернулся к окну.
Чтобы справиться с этой напастью, во все более-менее подходящие ёмкости пришлось налить водки, и всем её спешно выпить — единодушно пожелав Царствия Небесного вдове-самоубийце.
А когда ортодоксально настроенный Владимир (правда, после того, как выпил) сказал, что самоубийство — это такой тяжкий грех… и, соответственно, на его прощение Богом шансы совершенно ничтожны… и, следовательно, самоубийце в первую очередь надо желать не Царствия Небесного, а молиться, чтобы этот ужасный грех был ему прощён… да и то: сама по себе такая молитва… и Юрий с Эльвирой в последний миг удержали Мишку, кинувшегося кулаками заступаться за Валентинину память — Окаёмов высказал наболевшее: частью своё, частью позаимствованное из «эволюционистских» идей Петра.