— У-у, Змеючка моя голубенькая! Обрадовалась! Уесть самого Архизмия! Мало, видите ли, десяти романов — подавай ей ещё повести и рассказы!
— А как же, Лёвушка! Синенький мой Архизмеёныш…
…эти интимные нотки очень поторопили затянувшееся прощание, — до свидания, Лев Иванович! До свидания, Танечка! — даже Михаил Плотников понял, что мешает нежно разворковавшейся чете.
На похоронах Валентины людей собралось немного — около тридцати человек. В основном — из друзей Алексея: родных у Валечки в Великореченске не было, а бывших фабричных подружек, сойдясь с художником, она практически растеряла. Пришли только Нина да Рая. Но последняя — уже с места её новой работы.
Чтобы отпеть женщину в кладбищенской церкви, Виктор Евгеньевич, взяв грех на душу, заручился справкой из психоневрологического диспансера — не столько для либерально настроенного отца Александра, сколько для его строгого и хорошо информированного начальства. Так что рабу Божию Валентину проводили в последний путь по всем правилам — чин чином.
В гробу Валечка лежала в белом платье — в том самом! — почти скрытая гвоздиками, розами и тюльпанами.
Прежде, чем опустить гроб в могилу, по несколько тёплых слов произнёс едва ли не каждый из собравшихся, а некоторые — Ольга, Танечка, Михаил, Лев, Павел — высказались довольно-таки пространно. Астролог — с заметным самообвинительным уклоном, а Михаил, сначала попеняв Творцу, вспомнил «эволюционистские» идеи Кочергина и закончил свою речь претенциозным пассажем: дескать, и Валечка Бога, и Бог Валечку уже простили и на троих (с Алексеем) в Царствии Небесном пьют сейчас «мировую». Чем, развеселив, сконфузил — всё-таки, на похоронах! — окружающих: ну, Мишка! Ну, алкаш! Намылился споить Самого Бога!
Поминали Валентину Андреевну Пахареву, справившись с суеверными предрассудками, на месте её своевольного рокового шага с лестницы-стремянки — в мастерской Алексея. В квартире было бы и тесно, и, главное: всем почему-то подумалось, что помянуть женщину надо именно здесь — на том самом месте, где смерть сначала разъединила, а после опять соединила Валентину и Алексея. Да и самого художника — хотя девять дней со времени его гибели исполнилось вчера — тоже: правильнее всего, по общему мнению, помянуть было там, где он, созидая, творил свою маленькую вселенную.
После всего сказанного и выпитого на помин души — и Алексея, и Валентины — разговор неизбежно коснулся творческого наследия художника: оставшись бесхозными, все картины, этюды и рисунки Алексея Гневицкого обрекались почти неизбежной гибели. Увы — как у подавляющего большинства не имеющих близких родственников советско-российских художников. Исключая, может быть, самых «раскрученных», да и то… если при жизни автора его произведения не попали хотя бы в запасники какого-нибудь музея — почти не приходилось надеяться на их сохранность. А поскольку все хранилища наших немногочисленных художественных музеев переполнены страшным образом, то чрезвычайно непросто пристроить в них что-нибудь даже даром.
Во всяком случае, Ирочка твёрдо пообещала Юрию Донцову, кроме «Цыганки», взять ещё три — максимум четыре — картины Гневицкого. И, конечно, никаких этюдов; да и то, по мнению директора Степана Кузьмича, для «полусамодеятельного» художника — прямо-таки немыслимая честь. Да, в Доме Культуры Водников с большим удовольствием возьмут всё. И не только на хранение, но — в экспозицию. К сожалению, дом культуры — не музей: взять-то они возьмут, а вот сохранят ли?.. Крайне сомнительно… Ещё несколько картин можно пристроить в фондах Союза Художников, но там тоже все кладовки трещат по швам — не говоря уже о далеко не радужных перспективах самой этой почтенной организации…
Словом, по общему мнению собравшихся, следовало то, что можно, передать в фонды музея, а дому культуры — оставшееся от разобранного друзьями и знакомыми художника.
Таким образом Лев Иванович сделался обладателем никак им не чаемого — и вожделенного до оскомины в давно выпавших зубах! — «Распятия». Правда, получив «в нагрузку» несколько картин и этюдов художника: ничего, Лев, у тебя трёхкомнатная квартира — всё разместится.
Сильно выручила также зареченская «коммуна»: Павел с Петром и Ильёй вызвались принять на хранение, — нет, нет, ни в коем случае не в собственность! картинам Алексея место в лучших музеях мира! куда они когда-нибудь обязательно попадут! — от тридцати до сорока работ художника. (Да к тому же, по их словам, отсутствующий сейчас Хлопушин наверняка возьмёт и разместит у себя в офисе и городской квартире ещё не менее двадцати картин.) В общем, всё, более-менее, устраивалось: творениям Алексея Гневицкого выпадал куда более благоприятный жребий, чем их творцу — разумеется, если, игнорировав запредельное, исходить из реалий только земного мира.