— Именно — поэтому! Нет, что Татьяна очень талантливая артистка — видно невооружённым глазом. Но… в субботу она вдруг предстала совершенно в другом качестве! Настолько выше всего мне знакомого, что я, откровенно скажу, растерялся. Подумал — случайно. Тем более, что в воскресенье Танечка играла вполне обычно. Это я теперь знаю, что в воскресенье она мандражировала из-за вас — ну, из-за вашего исчезновения — в общем, понятно… однако — сегодня! Что вы потрясены её игрой — ладно! Но я-то, я! Крепкий, смею надеяться, профессионал! И вдруг — как самый обыкновенный зритель — чуть ли не разрыдался! Нет, Лев Иванович, — из-за вас! Если хотите, вы «виноваты», что у Татьяны открылось вдруг чёрт те что! Такие потрясающие глубины! Ведь, извини Таня, но когда актрисе за тридцать… и на сцене она больше десяти лет… вышла на определённый — в данном случае, очень высокий — уровень и постепенно приближается к его потолку… и чтобы всё разом переменилось… это же какое требуется потрясение?! По меньшей мере — равное чуду! И это чудо — вы, Лев Иванович! Вернее — её к вам любовь! Против которой любые запреты и затворы — ничто! И ещё… после того, что в ней открылось, пытаться удерживать Татьяну Игоревну в Великореченске, было бы с моей стороны даже не свинством, а натуральной подлостью… Ведь, чтобы её здесь заметили — практически нет шансов. А в Москве — да: ничтожные, но существуют. Я конечно, с радостью — и с болью! отрывая, можно сказать, от сердца! — порекомендую Татьяну Игоревну кое-кому из своих друзей… Однако — не следует обольщаться. У них там свои игры… Так что, Лев Иванович, на вас теперь очень большая ответственность. Не только перед Татьяной Игоревной, но, если хотите — перед российским театром, вообще! Конечно, можете смеяться, но это — так…
… - и на мне, Лёвушка! Перед российской литературой! — едва только, произнеся своё высокопарное, но трогательное напутствие, Глеб Андреевич вышел из ложи, отчасти передразнивая его, отчасти скрывая смущение от безудержных комплиментов обычно скупого на похвалы режиссёра, эхом отозвалась артистка.
— Заставить тебя написать десять романов, — чтобы быстрее справиться со смущением, Татьяна перешла на шутливый лад, — это той ещё надо быть музой! Музой-стервочкой! Музой-садисточкой! Музой-рабовладелицей!
— Музой-богиней, Танечка!
У Льва Ивановича само собой нашлось то единственное определение, которым он смог передать всю гамму владевших им чувств.
Четверг и пятница пронеслись на одном дыхании — от репетиций Глеб Андреевич Танечку освободил, а по вечерам любовники вместе ходили в театр: артистка — играть, Лев Иванович — восхищаться: с каждым сказанным ею на сцене словом, а особенно с каждой паузой мысленно вознося свою возлюбленную всё выше и выше — во всё остальное время они настолько принадлежали друг другу, что радениями Виктора Евгеньевича наконец-то установленный, долгожданный телефон не радовал, а раздражал женщину.
Увы, долее субботы с отъездом было нельзя тянуть: с каждым днём промедления старая клиентура астролога, к сожалению, таяла, а новая, естественно, не прибавлялась. Зарабатывать же Окаёмову теперь требовалось значительно больше прежнего: имея в виду не только себя, но и Танечку. Да и размен квартиры — тоже: всех его сбережений если и хватит, то — впритык. И это при том условии, что Мария Сергеевна будет не чересчур вредничать…
Ранним субботним вечером, прервав затянувшийся чёрт те насколько, едва ли не до бесконечности, поцелуй с возлюбленной — судьбой! музой! всем! — и обменявшись на прощание не клятвами, а всего лишь (всего лишь!) зарегистрировавшими состояние их сердец словами, (мой Лёвушка! навсегда! здесь и там! твой, Танечка! как и ты! навсегда — моя!) Лев Иванович, прихватив «Распятие», сел на заднее сиденье «джипа», к дожидающемуся его Илье Благовестову. Которому Окаёмов предложил на несколько дней — пока историк не подыщет в Москве подходящее жильё — остановиться у него: ибо в Великореченске, по мнению не только Хлопушина, но и майора Брызгалова, задерживаться не следовало ни одного лишнего дня — в «антисатанинских» речах отца Варнавы указания на главного в их городе носителя антихристовой печати становились всё определённее и, соответственно, угрозы «архангелов» отца Игнатия звучали всё омерзительнее и злее. Причём, Хлопушин счёл настолько серьёзным настоящее положение вещей, что для переезда Ильи в Москву снарядил два «джипа» — в одном из которых ехало пять человек охраны.
Автомобили мчались по вполне приличному междугороднему шоссе, справа от Окаёмова находилось придерживаемое им «Распятие», а слева сидел историк… Илья Благовестов… Илья Давидович… Сын человеческий… Новообретённый друг Льва Ивановича. Друг? Н-да… Не решив с какой буквы, применительно к нему, писать определение «сын человеческий», называть Благовестова другом астролог слегка стеснялся — мало ли? И хотя скептически настроенный ум Льва Ивановича возмущался попытками обожествить Илью — чушь собачья! — его оппортунистически настроенное, размягчённое любовью к Танечке сердце до того жаждало соединения с Богом, что готово было мистический опыт историка принять, как свой.