Трубин побежал в больницу.
Хмурая сестра подала ему халат и молча повела по коридору.
— Каково ее состояние?— еиросил он, чувствуя какую-то вину перед сестрой за Софью и за себя.
— Вы кем ей приходитесь?
«Кем? Кем я ей прихожусь? Не все ли равно... Зачем она спрашивает?»
— Так кем вы ей приходитесь?— повторила сестра, оглядываясь на него.
— Мужем... если вам так это нужно...
— У нее тяжелое состояние. — Сестра помолчала и добавила:— Надежды мало.
Слова были страшные, но они воспринимались как не для него сказанные и не о Софье.
— Пройдите вот сюда.
Он зашел в небольшую комнату, где стояла кровать. Лицо Софьи уже успело осунуться и серые пятна проступали на коже. В углу рта выступила сукровица.
— Больно,— прошептала Софья, увидев его.
— Сейчас сделаем укол,— сказала сестра и вышла.
— Больно, жжет... Дышать не могут. Дай мне воды.
Он налил стакан и помог выпить.
— Надо было осторожно переходить дорогу,— не выдержал он.
— A-а, все к одному!— заговорила она слабым голосом. — Я любила и люблю тебя, но моя любовь уже не может ничего тебе дать... — Она промолчала о ребенке, ей казалось, что о нем не надо упоминать, словно ему, ребенку, и сейчас кто-то мог причинить боль и обиду. — Мы жили как-то врозь, каждый по себе.
— Все бы наладилось, все...
— Ты говорил с врачом?
Он покачал головой: «Нет». И добавил:
— А у меня хорошие новости. Еду в Хабаровск. Вот видишь, все складывается к лучшему, а ты всех нас подвела... Нельзя так неосторожно.
— Я не хочу умирать, Гриша. Не хочу! Спаси меня!
— Ты и не умрешь.
— Как странно... Вот ты пришел сюда... я была уверена, что придешь... и что-то случилось со мной, голова стала легкой-легкой... У нас в отделе... Ты скажи... Они монтировали перлито-бетонные панели, а расшивку швов не сделали.
— Кто это они? .
— Ну они... эти, забыла — кто. За расшивку мало платят. Они и не сдали. А ведь при монтаже ее легко делать, расшивку-то. А теперь тяжело будет и обойдется втридорога. Ты скажи им... А то я вдруг долго проболею...
По ее бледным щекам скатывались слезы. Она вытянулась, откидывая голову и сжимая зубы, чтобы не кричать.
Вошла сестра и сделала ей укол морфина.
После ухода сестры Софья спросила:
— Как мать?
— Плачет.
— Как она без меня... проживет?
— Ты не хорони себя. Все закончится благополучно. Ох, как ты неосторожно поступила! Просто не нахожу слов. У тебя же ребенок. Ты подумала о нем?
— Не ругай меня,— попросила она. — Может, я последний раз вижу тебя. Помнишь, как мы любили друг друга? Давно... Мы сами погубили свою любовь, не берегли ее, не ценили. Поступали с ней. как с игрушкой, разбирали и собирали... Разобрать разобрали, а собрать не сумели.
— Все бы обошлось, если бы не ты...
— Так ты едешь в Хабаровск?
— Да. Думаю ехать.
— Вот и хорошо. Дай, пожалуйста, воды.
Она с трудом выпила.
Во дворе больницы снег еще не совсем покрыл землю. Там и тут виднелись увядшие и поникшие цветы, в которых уже трудно было признать, что эти когда-то звались гвоздиками, а эти —настурциями Все побурело, скорчилось, скрючилось...
Григорий торопливо шел по дорожке, не замечая зимнего запустения вокруг себя, и у самого выхода поравнялся с кем-то. «Да это же Даша!—обожгла его мысль. — Она... она! Какая бледная... Зачем она здесь? Хотя, да, у нее же болеет муж».
Он не знал, заговорить ли с ней или молча кивнуть. Да и будет ли она сама с ним разговаривать?
— Гриша, это вы?—услышал он ее усталый и грустный голос.
— Даша!
Они стояли друг против друга и как-то так вышло, что даже не поздоровались при встрече, словно тот далекий холодный вечер все еще громыхал над их головами куском железа и им еще предстояло пережить все то, что они уже пережили.
— Вот итог нашей жизни,— сказала Даша, кутаясь в шаль. —У вас умирает жена. У меня тяжело мужу...
Холодный ветер путался в замерзших цветах, поднимал над ними снежную пыль и бросал ее под ноги Григорию.
— Даша, все пройдет... Все, все,— проговорил он.
— Прощайте, Григорий Алексеич! Когда-то давным-давно мы сказали друг другу первое «здравствуйте», а «прощайте» еще не говорили. Прощайте, Григорий Алексеич!
Прохрустел снег под ее валенками, открылась и закрылась со скрипом калитка. И все. Кончился тот холодный вечер с громыхающим железом... Снова вокруг снег и полузанесенные им скрюченные бурые цветы.
Ночью Трубин не спал. Ходил по комнате, думал, прислушиваясь к звукам на улице. Фаины Ивановны не было дома, она дежурила в больнице у Софьи. В памяти всплывали далекие видения и образы, когда они оба с Софьей были молодыми.