Поместили меня в палату. Жуть прямо. Слепые, полуслепые... Старушки, детишки... У каждого свое горе. Кто чуть-чуть видит, а кто и ничего... Ходила я сколько-то дней в перевязочную. Днем сестры стэеили мне новокаиновую блокаду, вводили шприцем витамины, а вечером смазывали веки пенициллином. Все бы ничего, но вот но- вскаиновой блокады я боялась. Это, знаешь, как? Поднимают веко и туда иглой вводят лекарство. Как-то я сижу в перевязочной, жду своей очереди, а сестры переговариваются между собой: «Ты чего не ту иглу подготовила?»—«Как не ту? Ту». — «Она же тупая. Лучше-то нет, что ли?» А я ни жива, ни мертва. Это они разговаривали про ту иглу, которой колоть меня собирались.
Знал бы ты, что я пережила за те дни! Молодая докторша Галина Павловна за меня беспокоилась. Велела мне на ночь завязать глаза. «Чтобы,— говорит,—не застудила». Сижу я вечером на кровати и так тоскливо на душе, так тоскливо... Чувствую, как слезы под бинтом собираются: «А ну, как ослепну!»
С сестрами в перевязочной поругалась. Ну, разве можно тупой иглой делать новокаиновую блокаду? Никакого порядка в глазном отделении нет. Галина Павловна совсем не строгая, сестры на нее не очень-то обращают внимания. Да и опыта у нее мало. Как лечить — решает, а голос неуверенный и движения нерешительные. Больные же это здорово понимают и у них, понятно, плохое самочувствие.И вдруг все переменилось. Вернулась из отпуска заведующая глазным отделением Екатерина Михайловна. А с ней вернулся и порядок. Сестры преобразились—стали внимательными, подтянутыми, аккуратными. Как будто их подменили.
Привели меня на прием к Екатерине Михайловне. Она сказали, чтобы повязку с меня сняли насовсем. Ни в какие аппараты ruiobv она мне не зажимала и глаза мои долго не рассматривала. Она и раз- говаривала-то со мной не столько о болезни, сколько о всяких посторонних вещах. И я сразу успокоилась, поверила ей, что все будет хорошо.
Видел бы ты, Леня, как она работает! Когда ее обход больных, в палате становится весело. Не веришь, да? Я опишу тебе, как это бывает.
Открывается дверь в палату и первым мы видим мальчика Сашу с подносом. На подносе — лекарства, витамины... У Саши один глаз завязан, он в лесу напоролся на сук. Рожица у него смешная. Он такой важный и гордый, что ни разу не улыбнется, а от этого делается еще смешнее, глядя на него. Екатерина Михайловна, полная. Седая, с маленькими добрыми, будто бы отцветшими, но зоркими глазами, шествует вслед за Сашей. За ней палатная сестра и обязательно группа студентов-практикантов.
Екатерина Михайловна ведет осмотр больных и тут же шутит С Сашей и со студентами. Все чувствуют себя легко и непринужденно. К любому больному у нее особое отношение. И тон голоса, и манера держаться — все у нее припасено для каждого в отдельности. Мне казалось, что к моей болезни она относилась чуть-чуть свысока что ли: мол, подумаешь, не такие кератиты вылечивала! Вот это «чуть-чуть свысока» и сняло камень с моей души. И только потом, когда пришло время выписываться из больницы, я поняла, что никакого «свысока» в общем-то и не было.
Все обошлось действительно благополучно. Зрение мое восстановлено полностью. Вот какая она, Екатерина Михайловна... Чем я ; могу ей отплатить? Чем?
Я спрашивала об этом Екатерину Михайловну, а она улыбнулась и ответила: «Ты, девочка, уже отплатила мне тем, что вполне выздоровела. И больше мне ничего от тебя не надо».
Все дни эта старая докторша не выходит у меня из головы. Вот бы стать такой, как она. Приносить людям радость исцеления... Входить в палату, впереди тебя какой-нибудь Сашка или Вовка с подносом, и видеть, как на лицах больных появляются улыбки. Все замирают и ловят каждое твое слово. Боже мой, неужели это когда-либо возможно?
Может быть, тебе, Леня, не интересно читать про все это. Конечно, в твоем положении... Но я должна сказать тебе, что после встречи с Екатериной Михайловной во мне что-то изменилось, я стала будто бы другой. А какой — сама не знаю.
Пиши, какая там у тебя жизнь».
Заключенные смотрели кино в зоне. В сумеречном морозном воздухе плавали светлые круги от прожекторов. Оттого и на экране двигались серые и неясные очертания. Ленчик почувствовал, как чья-то рука дернула его за плечо. «Завтра к семи ждем, Чепезубов. в бане. Не явишься — и помыться никогда не придется. Всю жизнь грязным прочикиляешь». Изо рта шептавшего пахло чем-то гнилым. Кто это был — так и не разобрал.
Понял Ленчик — это кодла причапала за ним. День завтра небанный, там они сгрудятся и голоснут, что делать с ним: быть ему,Чепезубову, вором в законе или не быть? Сердце оборвалось и покатилось холодным комком через всю грудь. Стало уже не до кино. Поплелся в барак, будто бы согреться, а сам лег и зажмурился: «Как завтра вести себя? Что им залить? А может, взять да и тю-тю... брякнуть обо всем начальнику колонии?»