Ночью ему снился монгольский аэродром. С гор спускались метель с ветром и снегом. «А как же самолеты?— подумал Трубин.— Почему нет сигнала тревоги? Э-э, да это не метель, это же японские самолеты!» Откуда-то появился Бабий, он смеялся и кричал: «Спички, спички!» — «Это не спички, это «И-О»,—сказал ему Трубин.— Видишь, какие у них длинные фюзеляжи». Лицо Бабия стало уменьшаться, но голос его был слышен: «Видимость одна четверть. две четверти, три четверти... Да это наши «Лa-5»! Они всегда были похожи на японские «И-О».— «Ну уж не скажи».— «Ты опять что-то напутал, Григорий Алексеич».— «Чего я напутал? Ничего. Смотри, как они удирают. Японцы!.. А почему нет команды на взлет?»
Бабия чуть видно, он ушел далеко-далеко. И вдруг его заслонил с грохотом проносящийся поезд. «Жена твоя там,— сказал Бабий. — Давай догоним поезд и скажем ей, чтобы возвращалась домой, нельзя же ссориться по пустяками.
«А и верно,— подумал Трубин,— почему бы не догнать поезд? Вот только ноги... Что у меня с ногами? Не было бы боли в позвоночнике... Соня, Соня! Ты извини меня, что я не могу тебя догнать. У меня опять этот позвоночник... Ты еще раз проезжай мимо, у меня пройдет боль и я догоню твой поезд и мы вместе пойдем домой, обрадуем Фаину Ивановну и перестанем терзать друг друга».
К нему на кровать вдруг села Софья и склонилась над ним. «Чудак ты какой»,— сказала она тихо. «Я так и знал, что ты никуда не уезжала, просто попугала нас с матерью. Твою хитрость я сразу раскусил».— Трубин засмеялся. «А чего ты смеешься?—спросила Софья.— Думаешь, снова я буду переносить твою черствость, сухость. бездушие?»—Она поднялась и ее лицо стало уменьшаться. «Подожди, мы еще не договорились с тобой»,— позвал ее Трубин и с ужасом понял, что она его не слышит, потому что он и самого себя не слышал. «Подожди!—крикнул он что есть силы.— Соня! Со- ня-я!» Но слов по-прежнему не было слышно, и он заплакал от отчаянья и безысходности.
Трубин проснулся. Серый рассвет сочился между штор. «Который час? Утро еще не скоро». Болела голова. Было тихо, холодно и неуютно. Надо бы выпить чего-нибудь. Аспирина хотя бы. Не хотелось спать. Не хотелось наступления утра.
«Да-а, теперь уж я, надо думать, Софью только во сне и буду видеть,— сказал он.— Только во сне».
Он поискал глазами на потолке какой-нибудь предмет, или что- нибудь заметное, нашел трещину в штукатурке и стал смотреть, не отрываясь, на эту трещину, чтобы утомить сознание и так заснуть.
«А с Флорой не надо,— слабо шевельнулась мысль в голове.— Совсем ни к чему. Трещина... Откуда она? Раньше не видел. Не надо»,— повторил он.
Трубин уснул и утром встал свежим и бодрым. Голова не болела. Да и настроение было совсем не то, что ночью. «Что-то я расчувствовался, распустил себя,— подумал он.— Ну, уехала, уехала... Что же теперь? Караул кричать? В петлю лезть?»
С удивлением почувствовал он в себе какое-то непонятное для него ощущение легкости и бездумности. «Что бы это значило? А ведь все это из-за Софьи. Я теперь свободен, как птица. Что хочу, то и делаю. Вечером могу пойти, куда душа пожелает. Никто не спросит, где был. Никто не возразит. Поступай, как хочешь. Все тебе дозволено. Как птица...»
И ему захотелось повидать Флору.
Весь день он нет-нет да и вспоминал о ней. И все более укреплялся в желании встретиться с ней. А уже вечером дома, перед уходом к ней, появилась стеснительность, чего не было утром. Как это он придет к ней? Ни с того- ни с сего. Они же, по сути дела, чужие друг другу. Ну вчера выпивши... ладно. А сегодня? Да еще в дом к ней. А там у нее отец, мать. Он то надевал пиджак, то снимал. Было очень зыбкое состояние. Неопределенность. То ему казалось, что надо пойти, что ничего особенного в этом нет. То он думал о том, как же пойдет, что о нем подумают она и ее родители.
Глава четвертая
Трубин написал заявление. В тресте недоумевали: «Из старших прорабов да в бригадиры7» Обещали в какой-то мере освободить от снабжения — накладных, фактур, счетов. Пытались сыграть на самолю- любии: «Вы же растущий инженер. А в бригаде что? Растеряете талант». Григорий стоял на своем. И вдруг его поддержал сам управляющий Озен Очирович Шайдарон. Сказал: «Это ему полезно. Всякому положены свои «огни, воды и медные трубы». Ну вот и пусть узнает, что это такое — «огни и воды».
И на парткоме разговор был. Судили, рядили: как быть? Фронтовик, член партии, волевой, умный руководитель. Почему просится на понижение? Что это — прихоть? Обида какая-нибудь7
Вызвали Трубина и спросили прямо: «Объясни, зачем идешь в бригаду?» Ответил, что с самого института не может выбраться из «строительных канцелярий», хотел бы «в самой рабочей гуще повариться».