Ну, а что же Софья? Как она?
Софья пока принимала удары судьбы, как должное. «Пришла беда — отворяй ворота». Она снова заговорила о том, что ей надоели белые и синие бланки отчетности, что осточертело ездить в банк и выколачивать там кредиты, что с представителями субподрядчиков постоянно ругань...
— Но где такое дело, чтобы всюду тишь, гладь да божья благодать?— возразила ей мать.— Что подумают о тебе в тресте?
— Ах мне все равно!— отмахнулась Софья. — Пусть думают, что им угодно.
— Я не хочу, чтобы над тобой злословили по всему городу.
— И так злословят предостаточно.
О чем дальше спорить? Не о чем. Они надолго умолкали.
Фаина Ивановна как-то незаметно изменилась. Все чаще слышалось из кухни ее недовольное бормотание, понятное ей одной. Все чаще она покрикивала на дочь: то не так прибралась в комнате, то не так белье погладила.
— Как жить-то без меня станешь?— без конца спрашивала она Софью. — И дня не проживешь.
Заявился сотрудник уголовного розыска.
— Отыскался похититель часиков,— сообщил он Трубину.
Григорий промолчал: «Кого это они отыскали? Неужели Чепезу-
бова?»
— И представьте, грабитель из вашего строительного треста. Мало того, ваш знакомый. — Товарищ из угрозыска держался несколько свысока: мы, мол, знаем, нам все ведомо, не то, что вам, простым смертным. — Фамилия грабителя Чепезубов. Знаете такого?
— Знаю.
— Не можете не знать. Сами оформляли в кадры.
— Оформлял.
— Вы что-то не очень довольны исходом дела?
— Объяснять долго. А коротко — посторонние не поймут.
— Ну-ну. Между прочим, преступник самолично явился с повинной в милицию. Это ему несомненно зачтется.
— Са-ам?— переспросил Трубин. — Как это сам?
— Очень даже просто. Такие случаи бывают. Погуляет на воле иной уркаган и «завяжет». Это означает — бросает воровать. Бросает по многим обстоятельствам: кому тюрьма не понравилась, у кого совесть заговорила, кто видит, что у него перспективы нет. Ну вот, «завяжет» уркаган, а на него когда-то было «дело» заведено: у нас или в колонии, или еще где. За то «дело» ему грозит кое-что. Но он все равно идет в милицию, сдается на милость и рассказывает о своем «деле», надеясь на снисхождение. И ясно, этого добивается. Ни вот... должен вас огорчить... часики-то пока не нашлись, преступник успел их продать, кому — не знает или не хочет сказать. Оцените их стоимость. Это для приобщения в суд.
— Не представляю, какая им цена.
— Примерно. Это ж не для комиссионного магазина.
— Ну, если вам обязательно надо... Они стоят литр водки. Не больше, не меньше. Чепезубов получил за часы литр водки.
— Вам даже это известно? Странно... Каким образом?
— Случайно встретился с его покупателем. И хочу вас заверить, что мы поладили с ним, никаких недоразумений между нами нет.
— Придется дать знать по начальству, и если что — вызвать повесткой.
— Как вам угодно.
«Время будто бы остановилось для меня, а ведь этого нельзя допускать.— думал Трубин после ухода сотрудника милиции. —Нельзя. Время все-таки движется!»
Было это или не было? Полчаса назад...
На столе недопитые водка, пиво, стаканы, рюмки. И ничего из закусок. «У меня нечего подать на стол. Хожу по столовым,— оправдывался Трубин. — В магазин то некогда, то забываю».
«Нечего — так нечего»,— сказали ему.
Неудобно, неловко чувствовал он себя. Оправдывался несвязно, неубедительно. А для человека, может быть, в жизни самое тяжелое — оправдываться.
Бабий посмеивался:
— Григорий Алексеич, да брось ты с этой закуской! Что мы, жрать сюда пришли? Водку запьем пивом. Колька!— Это он Вылко- ву. — Ты чего мало взял пива?
— Да у меня язва.
— Желудка?! Неужели? Вот бедища!
— Да не-ет, не желудка. Язва кармана!
Они вот все время шутили и ему посмеяться бы вместе с ними, но за стеной неслышно сидели Софья и Фаина Ивановна, от них тянуло на него отчужденностью — смех в горле застревал.