Мы их пальцем не тронули. Просто теперь получали оперативную информацию на полсуток раньше, чем Альварес. Благодаря этому, – а разнюхала это пяти-шестилетняя детвора, – семи камрадам жизнь сохранили. За что и слава «иррегулярным с Бейкер-стрит»![11]
Уж и не припомню, кто их так прозвал. Думаю, что Майк. Я-то был рядовой «фэн» насчет Шерлока Холмса, а Майк в натуре воображал себя его братом Майкрофтом, вот падло буду, почти готов поручиться, хотя тема скользкая. Сама пацанва себя так не называла. У нее свои шайки-лейки были и свои клички. И мы на них не взваливали ничего такого опасного. Сидра в этом отношении доверяла мамашам и наставляла, чтобы объясняли сынкам-дочкам, как да что, но притом ни в коем разе не в натуре. А пацанву хлебом не корми, только доверь какой-нибудь секрет, да похитрее. Сами гляньте, все их игры на том держатся.
«Bon Ton Salon» был в натуре биржей новостей: женщины их разносят быстрей, чем «Дейли лунатик». Я Ваечку настропалил, чтобы она по ночам передавала Майку всё до последнего слова, причем сама не раздумывала, что важно, а что нет, поскольку в этом разбираться Майку – по его способности разом сопоставлять хоть миллион фактов.
И слухи оттуда ползли. Вначале партия росла медленно, а потом, во-первых, заработала троичность системы, а во-вторых, миротворцы-каратели на шею сели куда покруче прежней вохры. Когда организация разрослась, мы крепко нажали на агитпроп, на «черную пропаганду» и слухи, на открытую подрывную работу, провокации и саботаж. Раньше, когда с агитпропом было попроще, хотя и поопаснее, и пока его продолжали под маркой прежнего подполья, там всё сгнило от стукачей, этим делом занимался Финн Нильсен. А теперь эту кашу и всё, что с ней связано, взялась помешивать Сидра.
Здорово подсобила раздача листовок и прочее в этом духе. Ни в «Салоне», ни дома, ни в номере «Дрянда» мы подпольной литературы не держали. А распространяла ее пацанва, причем такая, что читать не умеет.
При том Сидра полный день работала насчет причесать и тэ дэ. И примерно в то время, когда ей начало становиться невмоготу, однажды вечерочком я с ней под руку вышел пройтись на Пересечку. И вдруг глядь – знакомое личико, знакомая фигурка: девчонка, тощенькая, угловатая, рыжая, что твоя морковка. Годков так двенадцати, когда ихняя сестра в рост идет, перед тем как набрать цветущую мягкую округлость. Вижу, что встречал, но не могу сказать, ни где, ни когда, ни по какому случаю.
– Тихо, куколка, – говорю. – Кинь глаз вон на ту. Рыженькую, тощенькую.
Сидра глянула.
– Милый мой, – говорит. – Ты у нас с вывихом, не новость. Но ведь совсем дитё же!
– При чем тут это? Кто она?
– Готт знает. Тормознуть ее?
И вдруг я вспомнил, будто клип увидал. Вот бы Ваечка со мной была, но мы с ней вместе на людях не показывались. Эта голяшка рыжая была на том самом собрании, где Мизинчик погиб. На полу сидела перед трибуной, слушала, раскрыв глаза, и хлопала, как шальная. А под конец я увидел, как она летит, сложившись, кубарем и с ног сбивает желтую робу, ту самую, которому я в темпе потом челюсть сломал.
Если б не она, если б не ее находчивость и быстрота, не гулять бы нам с Ваечкой живыми-здоровыми и на свободе.
– Нет, – говорю, – не надо. Но как бы не потерять ее из виду. Эх, был бы здесь кто-нибудь из наших «иррегулярных». Вот дьявол!
– Заскочи куда-нибудь и звякни Ваечке – через пять минут кто-нибудь объявится, – Сидра говорит.
Так я и сделал. Идем с Сидрой, прогуливаемся, на витрины смотрим, еле плетемся, будто что-то выбираем. Минут через семь-восемь подбегает к нам пацаненок, останавливается и говорит:
– Привет, тетя Мэйбл! Здоров, дядя Джо!
Взяла его Сидра за руку.
– Здорово, Тони! Как твоя мамочка?
– В ажуре, – говорит. И шепчет: – Я не Тони, я Джок.
– Извини, – говорит Сидра мне. – Последи за ней.
А сама с мальцом в кондитерскую.
Вышла. Снова берет меня под руку. А следом и малец с леденцом на палочке, мол, спасибо, тетя Мэйбл, и до свиданья. И вприпрыжку топ-топ от нас, завертелся возле рыженькой, приостановился, на видеоэкран рот раскрыл, свой леденец сосет. А мы с Сидрой домой отправились.
Пришли, а нас уже донесение ждет: «Вошла в детдом „Колыбелька“ и там застряла. Дальше наблюдать?»
– Самую чуточку, – говорю, зову Ваечку и спрашиваю, помнит ли она такую. Оказывается, тоже помнит, но, кто она, понятия не имеет. Спроси, мол, у Финна.
– Лучше вот что сделаем, – говорю и звоню Майку.
Да, есть телефон в детдоме «Колыбелька», и Майк в темпе приложит ухо. Минут двадцать у него ушло на то, чтоб разобраться: больно много голосов, причем в этом возрасте пацанов от девчонок не отличить еще. А потом говорит:
– Ман, предположительно слышны три голоса, отвечающих типу и возрасту, который ты указал. Однако два из них откликаются на имена, которые звучат как мужские. А третий отвечает, когда окликают «Хэзел», причем взрослый женский голос это имя твердит постоянно. По-моему, это голос воспитательницы.
– Майк, глянь-ка в списки прежней организации. Посмотри там всех, кого звали «Хэзел».
– Четверо таких, – отвечает он тут же. – И одна из них – Хэзел Миид, из «Молодых камрадов-помощников», проживает в детдоме «Колыбелька», родилась 25 декабря 2063 года, масса – тридцать девять килограмм, рост…
– Так вот кто она, наш птурсик-то! Спасибо, Майк Ваечка, отмени пост у детдома. Отлично!
– Майк, вызови Донну, надо с ней, с подругой, парой слов обменяться.
Привлечь Хэзел Миид – это я доверил женщинам, а держался подальше, пока Сидра не привела ее к нам домой две недели спустя. Но Ваечка сама прежде доложила, мол, есть проблема. У Сидры полная ячейка, а она хочет, чтобы в ней состояла и Хэзел Миид. Такое не предусмотрено, и кроме того есть сомнения, поскольку ребенок же. По уставу мы младше шестнадцати не брали.
Я поставил вопрос на исполкоме с участием Адама Селены.
– Как понимаю, – говорю, – троичная система должна нам помогать, а не мешать. Не вижу греха, если у камрада Цецилии в ячейке будет четверо. И опасности тоже не вижу.
– Согласен, – кивнул проф. – Но считаю, что четвертый должен оставаться вне ячейки, чтобы остальных не знал, пока это не будет вызвано поручениями, которые даст Цецилия. Это меня не беспокоит, меня беспокоит возраст.
– Верно, – кивнула Ваечка. – Относительно возраста этого ребенка стоит поговорить.
– Друзья, – сказал Майк нерешительно (в первый раз нерешительно за несколько недель; он совсем сделался деятель «Адам Селена», а не одинокая машина), – возможно, пора напомнить, что подобные ситуации я уже разрешал в положительном смысле. По-моему, тут дискутировать нечего.
– Вот именно, Майк, – поддержал его проф. – Есть председатель, и у него есть право решать такие вещи. Какая у нас самая большая ячейка?
– Пятеро. Сдвоенная: тройка и двойка.
– И без осложнений. Ваечка, драгоценнейшая, неужели Сидра предлагает этому ребенку полноправное членство? Не напомнить ли ей, что ведь мы же революцию затеваем? Со всеми отсюда вытекающими, вроде беспорядков, кровопролития и других вероятных бед?
– Именно так она и ставит вопрос.
– Но, дражайшая леди, когда мы ставим на кон свои жизни, мы достаточно взрослые люди, чтобы это понимать. Взрослый человек эмоционально ощущает хватку смерти. А дети редко бывают способны осознать, что смерть угрожает им лично. Можно даже определить порог зрелости как возраст, в котором человек осознает, что смертей… и принимает этот приговор без страха.
– В таком случае, проф, – сказал я, – пришлось бы назвать детьми кое-каких здоровенных дядь и теть. Семь против двух, такие есть и в партии.
– Кореш, не спорю. Есть вероятность, что чуть ли не половина из наших именно такие, причем под конец всей этой дурдомной зарубы нас это весьма неприятно удивит.
– Проф, – не унималась Ваечка. – Майк, Манни. Сидра убеждена, что этот ребенок – уже взрослый человек. И я в этом убеждена.