— Что, солдат, — крикнул он, — сына женишь?
— Да, да, — сказал отец. — То есть нет, конечно… Довези! Будь другом… Я заплачу.
— Это хорошо, когда свадьба. Куда везти?
— В Москву, — сказал отец. Он сделал сухой и болезненный глоток и, сморщившись, сказал опять: — В Москву, браток… Будь другом.
— В Москву-у?! — сказал шофер.
«Не возьмет», — подумал Сережка, с надеждой глядя на промасленного парня. Шофер был в кирзовых сапогах, его зачерненная маслом гимнастерка была без ремня… «Не возьмет, — стучало в висках. — Не возьмет».
Но парень взял их и довез бесплатно до Крымского моста.
Они были почти дома. Москва была уже вся в огнях. Они шли по набережной, таща за собой кровать. Река внизу переливалась смолистой чернотой, отражая огни, а на каменной набережной лежал тонкий слой снега.
— Мать, наверно, волнуется, — говорил отец. — Я и сам не думал, что мы так задержимся. Ну ничего… Зато мы привезли кровать. Ты не смейся! Это особенная кровать… Мы еще были совсем молодыми, а тебя и в помине не было, когда мы купили ее. Между прочим, ее купила мать, когда я однажды уехал на рыбалку. Я приезжаю с рыбалки усталый, как черт, а Лиза меня встречает таинственно и велит как следует помыться. Ха! Она мне хотела сделать сюрприз… А тебя тогда и в помине не было. Ты нам приснился на этой кровати… Только я думал, что ты будешь черным, как я, а ты вышел в мать. Ты, наверно, здорово проголодался. Ну ничего, — говорил без устали отец, — ничего! Я скоро поступлю на работу, и мы опять заживем, как раньше, и опять будем ездить на дачи. Только кровать не потащим на дачу. Мы купим легкие какие-нибудь кровати: тебе, мне и матери. А эта будет стоять в Москве.
…Потом была радость. Были горячие макароны с ливерной колбасой, были улыбки и смех. Все это было очень давно и теперь казалось нереальным. Помнился только душистый пар от горячих макарон и запах ливерной колбасы. Помнились запотевшие шары на спинках кровати, две тяжелые подушки, старое одеяло, а поверх него солдатская шинель… И помнится, конечно, та неодолимая усталость, тот сон, который пропах макаронами и ливерной колбасой…
А теперь, много лет спустя, засыпая под новой накидкой, Сергей слышал мерный храп отца, который до сих пор спит на той довоенной старой кровати. Никель давно облетел с шаров, и они стали желтыми. У отца теперь есть отличное одеяло из верблюжьей шерсти, но оно не греет его.
— Да, — сказал он однажды, — я плохо сплю, а Лиза ругается, что я не принимаю снотворного… Я все время думаю и никак не могу окунуться в сон… Это ведь зря потраченное время, хотя я прекрасно понимаю значение сна. Но я себя так уже приучил, что могу точно определить границы сна и бодрствования… Начинается легкое помутнение, и почему-то всегда кажется, что я начинаю скользить куда-то в левую сторону, то есть на пол. Это очень интересно наблюдать в себе, познавать, как приходит сон и как ведет себя человек во сне… Когда мне не спится, я очень внимательно наблюдаю за Лизой, и я точно могу сказать: когда ей снятся сны и какие ей снятся сны. А она потом ничего-ничего не помнит. Редко, редко вспомнит какой-нибудь сон… какой-нибудь страшный… А я ведь знаю, ей снятся приятные сны. Я это вижу по ее выражению… А она, чудачка, не помнит.
Сергей засыпал и понимал, что он засыпает, потому что он слишком пристально и внимательно вслушивался в какие-то замирающие свои, непонятные уже и путаные мысли. Он думал об отце, который спокойно похрапывал, лежа на земле, и ему казалось, что это очень важно и нужно думать об отце, который спал на земле, накрывшись непромокаемой военной накидкой… Очень важно и нужно, потому что память — это рули, и нужно все на свете помнить…
Но он окончательно запутался, потерял себя, потерял смысл своих воспоминаний об этой кровати, об отце, который теперь спокойно спал, хотя ему и не спалось последние годы на той довоенной кровати с облупленными шарами… потерял все и — уснул.
Проснулся и ощутил, что лежит один, накрытый вспотевшей и холодной накидкой, что уже светло и идет дождик.
Он поднялся и увидел этот дождик, который вялой серостью застилал другой берег залива, стог сена и березы. И те березы, которые стояли совсем далеко, казались теперь дымами. Все было стушевано, размыто и белесо вокруг. Тихая вода принимала этот гнусный, теплый дождик мирно и безропотно.
Сосны стояли черные как головешки, с них капало, и лаковые стволы блестели от стекающей воды. Лодки тоже были черными и остроносыми. Отец стоял в своей лодке и вычерпывал консервной банкой воду. И слышно было, как банка издавала гулькающий какой-то водянистый звук — «груль», а вслед за этим звуком всплеск за бортом и опять — «груль» и всплеск, скраденный сонным дождиком.